наш допрос.

Так, вновь оправданный перед судом присяжных,

Опять пустился Граймс искать детей продажных.

И вот, по-прежнему задаток заплатя,

Он в третий раз в рабы закабалил дитя —

Малютку милого, с лицом столь кротким, нежным,

Что стало жаль его и рыбакам прибрежным,

И бедным женам их: все думали, что он

От крови не простой на свет произведен.

«Наверно, это сын кого-нибудь из знатных,

Который погубил в сетях своих развратных

Простую девушку и бросил, разлюбив».

Не знаю: этот слух правдив был, или лжив;

Но дело в том, что все пленились мы сироткой

С столь добрым личиком, с такой душою кроткой.

Со всеми вежливый, готовый завсегда

Сносить без ропота все тягости труда,

Бедняжка, день и ночь работал он, покуда

Не изнемог совсем, и нам казалось чудо,

Как долго так могло столь слабое дитя

Сносить лишения, все горести шутя.

Но тут не без, причин: охотно мы снабжали

Всем нужным мальчика, кормили, одевали.

К тому ж и грозный Граймс, хоть дерзкою рукой

И плетью из ремней тиранствовал порой,

Однако ж, прежние храня в уме примеры,

Ударов и толчков не расточал без меры.

Раз случай рыбаку на ловле так помог,

Что сбыть по мелочи всей рыбы он не мог;

Тогда продать ее он в Лондоне решился.

Малютка болен был, поплыть с ним согласился.

И вот, пока рекой шел бот на парусах,

Бедняжка мог ещё скрывать на сердце страх;

Когда же в бурное они вступили море,

Он в ужасе припал в коленам Граймса. Вскоре

В ладье открылась течь; тут ветер стал крепчать,

А море пениться и страшно бушевать;

У Граймса вышел ром; он злобнее стол вдвое,

Потом — но лучше пусть расскажет остальное

Сам Питер. Он сказал: «Заметивши из глаз,

Что подмастерье мой слабеет каждый час,

Я, чтоб помочь ему, стал гавани держаться,

Но к ней за бурею никак не мог добраться.

Тут рыба у меня заснула, а потом

И подмастерье мой заснул последним сном!»

«О изверг!» — Выслушав рассказ сей в недоверьи,

Рыбачки вскрикнули: «Убил он подмастерья!»

Затем он снова был потребован к суду,

Где, смело выдержав допрос судей, в виду

Всех наших горожан, он всем на свете клялся,

Что с мальчиком всегда как с сыном обращался.

Но строгим голосом ему заметил мэр:

«Не смей же брать детей в прислуги, лицемер!

Впредь взрослых нанимай: их плеть не испугает

И каждый станет спать и есть как пожелает!

Свободен ты теперь! Но помни: если раз

Еще к нам явишься, то не пеняй на нас».

Но Питером, увы! с тех пор все так гнушались,

Что уж работники к нему не нанимались.

Один он лодку греб и сети в глубь пучин

Один закидывал и вынимал один;

Уж больше он ни с кем не дрался, не бранился,

Один работал он, один вздыхал и злился.

Так осудил себя угрюмый Питер сам

Прилива каждый день по целым ждать часам,

Глядеть на грустные одни и те ж картины,

На чахлые кусты, на топь и заводины;

В прилив смотреть на край, водою понятой,

В отлив — на топкий ил, поросший осокой;

Тут видеть, как смола от зноя солнца тает

И, дуясь в пузыри, с бортов ладьи стекает;

Здесь в груды трав морских, несомых по реке

Волной ленивою, врезаться в челноке.

Бывало, в знойный день, когда струею робкой

Вода на убыли сквозь ил сочится топкий,

Прибитый медленным течением реки

К обоим берегам на теплые пески,

Граймс, кинув якорь там, стоит один, угрюмый,

Нагнувши голову и смотрит с мрачной думой,

Как в тинистом русле чуть движется струя,

Густая, мутная, как черная змея;

Как на песке угрей вертлявое отродье,

Волной забитое, играет в мелководье;

Как слизни клейкие, ворочаясь в песке,

Влекутся медленно к сверкающей реке.

Там часто он лежал, взирая сонным взглядом

На раков, по песку к воде ползущих задом,

Иль внемля, как кричит печально рыболов,

Как звонко в воздухе несется клект орлов.

Когда ж на топь болот, друг другу криком вторя,

Качнуть со всех сторон слетаться птицы с моря,

Он слышал, как, упав на дремлющую зыбь,

Крик ужасающий подъемлет ночью выпь.

Мечтами черными томим, как тяжким грузом.

Нередко он стоял перед открытым шлюзом,

Где, мелкою струей сочась между досок,

Песнь заунывную, шутя, журчит поток,

Где даже беглый взгляд на воды и на сушу

Тоской и трепетом переполняют душу.

Но, кроме этих сцен, там три стоянки есть,

Где Питер никогда не смеет стать, ни сесть;

Он, приближаясь к ним, всегда свернет с дороги,

Иль громко запоет, душевной полн тревоги.

Нигде уж он не мог прогнать своей тоски.

Раз в город он пришел, но братья-рыбаки

Его не приняли, а жены их всем хором:

«Ну, бьешь ли, Граймс детей?» — кричали, встретясь с вором.

И даже уличный шутливый рой детей —

И тот, гонясь за ним, кричал: «Вон, вон злодей!»

И Граймс с проклятьями, бросая в них каменья,

Бежал из города, ища уединенья.

И стал он снова жить один среди степей,

Которых грустный вид был с каждым днем грустней.

Весь день на челноке, весь день в работе трудной,

Он, злейший враг людей, вздыхал в глуши безлюдной

О братней помощи хоть чьей-нибудь руки,

Чтоб сети кто помог извлечь со дна реки,

И жизнь он проклинал, глядя, как из пучины

Хватает чайка рыб, а он — комки лишь тины.

Болезнь, которую не смел он и назвать,

Тут стала с каждым днем страдильца посещать.

С невольным трепетом скитался он без цели;

Его страшили сны. Не раз, вскочив с постели,

Он пробуждался вдруг, испуган в час ночной

Толпою призраков, почтой души