Много крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта кровь — его кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин», — вторила ей пожилая дама.

Женщина в пальто и старушка находились ближе всего к Майскому и он сильнее напряг слух, в надежде разобрать еще хоть что-нибудь, но больше ничего не мог услышать в сплошном гулком шепоте. Тогда он развернулся обратно: все стулья, выставленные пред ним, теперь были заняты. Напротив Майского сидели чиновники из пенсионного фонда, врачебно-трудовой комиссии, служащие Я-ского суда. Лица у всех у них были обезображены жуткими уродствами. У кого-то не было глаза, и неприкрытая ничем глазница зияла своей пустотой, кто-то сидел с красными изрытыми оспой щеками, кто-то был без носа, кто-то с совершенно сморщенной кожей. Тут же сидели и Литовская с Белокобыльским: у Литовской с головы на плечи огромными слоями свисал жир, делая ее похожей на отвратительную обтянутую кожей желе-подобную массу, а голова Белокобыльского вся была покрыта глубокими широкими шрамами, так что черты его старческого лица с трудом угадывались под ними. Сидя близко, на высоких стульях, чиновники пристально сверху вниз наблюдали за скрючившимся на лавке Майским, смеясь над ним, переглядываясь и кивая друг другу. Глубокое отвращение и вместе с тем страх вселились в Майского. Он совершенно оцепенел, боясь даже пошевелиться.

«Ничтожество!», — вдруг встав со стула, громко произнес Белокобыльский. Сделав несколько шагов он навис над Майским и, просияв улыбкой, повторил с видимым удовольствием: «Убогое ничтожество!». С трудом подняв огромное тело, к нему присоединилась Литовская, а потом и другие чиновники. «Вошь!»; «Бессмысленная гнида!»; «Паразит!»; «Обрубок!», — кричали они, улыбаясь беззубыми ртами.

Зажмурив глаза и мотая головой Майский просил, молил их остановиться. Душа его разрывалась на части, ему было невыносимо тяжело и больно. В отчаянии кричал он им, но они ни на секунду не прекращали своей пытки. Кто-то из них плюнул Майскому в лицо и вот уже удары посыпались ему по голове. Он вскинул руки, чтобы защититься и понял, что в кисти у него зажат молоток. Злость и ненависть вспыхнули вдруг в Майском. Он обернулся: сидевшие за ним люди больше не шептались, а все внимательно смотрели за его истязанием, будто ожидая чего-то. Майский заревел, вскочил, оттолкнув от себя чиновников, и занес уже молоток над головой Белокобыльского, как вдруг увидел за его спиной черную фигуру. Тот же покрытый мраком человек, который был в палате Марины, смотрел сейчас на него из-за плеча юриста. Как и прежде, он был лишь одной сплошной тенью, но Майскому вдруг показалось, что в его черном лице он видит глаза; глаза, готовые при первой возможности в мгновение поглотить всего его. Молоток выпал из руки Майского. Под грудой ударов он повалился на землю и, пытаясь укрыться от них, свернулся клубком, обхватив голову руками. Но только он весь сжался, готовясь к избиению, как удары прекратились.

Выждав с полминуты, Майский медленно убрал руки: рядом с ним никого не было, а сам он лежал на снегу на улице. Он поднялся и огляделся: это был хорошо знакомый ему тупиковый проезд с мечетью; вплоть до самого бульвара он был совершенно пустым и мертвым, и лишь только мелкий снег, тихо опускаясь с неба, привносил сюда хоть какое-то движение. Майский стоял возле сворота в проулок и, не сходя с места, смотрел в сторону бульвара, как вдруг услышал сзади какой-то шорох и возню. Он развернулся и увидел, что кроме него в самом тупике находился еще один человек. Мужчина сидел на коленях лицом к стене, а на голову у него был наброшен капюшон, но Майский и сзади сразу узнал его — это был сын азербайджанца. Его красный пуховик весь был испачкан кровью, а сам он, покачиваясь вперед-назад, производил руками какие-то действия, бубня что-то себе под нос. Медленно ступая по свежему хрустящему снегу, Майский стал приближаться к мужчине. «Ж`ертва приведет каждого из нас в бессмертие… С нее начнется новая ж`изьнь…», — расслышал он слова, но, странное дело, голос принадлежал не молодому азербайджанцу — это был голос его отца. Подойдя к мужчине, Майский в нерешительности протянул руку и коснулся его плеча, а когда тот повернул голову, смертельный страх и ужас обрушились на него. Под капюшоном не было лица — была лишь темная черная тень вместо головы. Жуткие ощущения сковали Майского. Страшная безликая тьма разверзлась на него, вбирая в себя всю жизненную энергию. Ноги его подкосились, стало невыносимо тяжело, больно и до ужаса страшно. Еще мгновение — и он без чувств упал на землю.

∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙

Майский открыл глаза, и тут же мысль о предстоящих событиях завладела им. Напрочь развеяв сон, эта мысль сходу навалилась на него, будто никогда и не покидала. Он посмотрел в телефон — четыре часа утра. Будильник был заведен на полшестого, и полтора часа вполне можно было еще отдохнуть, но он при всем желании не смог бы сейчас снова заснуть.

Поднявшись с кровати, Майский умылся, оделся по-домашнему в трико и футболку, еще раз проверил конверты, плащ, ружье, рожки к нему и, сложив все это на кресле, пошел на кухню. В холодильнике были яйца, которые он купил вчера специально для того чтобы поджарить на завтрак, да и шпроты еще остались в достаточном количестве, но в животе у него все крутило и ходило ходуном и, сумев осилить лишь две кружки кефира, он вернулся в зал.

Переодевшись в рубашку и костюм, Майский уселся на стул. Все было готово и оставалось лишь дождаться семи часов — именно тогда он решил выйти из дома. Одна идея, одна цель осталась у Майского, больше ничего его уже не волновало. Эта идея составляла всю его действительность и сейчас, когда нужно было просто ждать наступления условленного часа, время для него будто остановилось. Как загипнотизированный смотрел он на часы в своем телефоне, думая только о том, когда же обновится последняя цифра, чтобы еще на одну минуту приблизить его к реализации своих планов. Так в мучительном ожидании прошло десять минут. Душа Майского изнывала от нетерпения. В очередной раз он принялся обдумывать свои действия и все возможные нюансы. Один момент особенно занял его: «Запрокинуть сильнее!», — решил он после недолгих размышлений. В остальном же все было вполне известно. Но подойдя, наконец, к тому, чтобы полностью и окончательно осознать свои намерения, чтобы принять для себя все целиком, Майский замер. Тревога сковала его тело, разум оцепенел, и чудовищное предчувствие вновь заклокотало где-то под солнечным сплетением.

Не медля