– Ах, meine lieblings, dis is de famousa[67]кофейня Кранцлера, нет? Зайдем и выпьем не-е-много шампанского, да?

– Это итальянский, а не немецкий, – сказала Тара. – По-моему, ты напился.

– Напился! Какое грязное слово в таких прелестных устах, – ответил Шаса и ввел ее в элегантную кофейню.

– Больше никакого шампанского, Шаса, – предупредил Дэвид.

– Дружище, неужели я должен пить за твою вечную славу пиво?

Шаса щелкнул пальцами, подзывая кельнершу, и та наполнила четыре бокала шипучим желтым вином.

Они продолжали смеяться и болтать и не сразу заметили неожиданную тишину, воцарившуюся в кофейне.

– Боже, – прошептала Тара. – А вот и кавалерия.

В помещение вошли шесть штурмовиков в коричневой форме. Они, очевидно, участвовали в какой-то церемонии или выполняли со своим отрядом какое-то задание, потому что двое несли свернутые знамена. Столь же очевидно было и то, что они уже выпили; вели они себя воинственно и буйно, и кое-кто из посетителей кафе торопливо взял шляпу и пальто, расплатился и вышел.

Штурмовики сели за пустой стол рядом с четверкой и заказали кельнерше пиво. Хозяин кофейни, стремясь избежать неприятностей, подошел к их столику и подобострастно поздоровался. Они поговорили. Потом хозяин удалился, предварительно вытянувшись по стойке смирно и отдав нацистский салют. Все шестеро штурмовиков мгновенно вскочили и ответили на приветствие, щелкнув каблуками и крикнув: «Хайль Гитлер!»

Матильда Джанин, которая выпила полный бокал шампанского, взвизгнула и разразилась беспомощным хихиканьем, и внимание всех штурмовиков мгновенно сосредоточилось на ней.

– Заткнись, Мэтти, – попросил Дэвид, но это лишь ухудшило положение. Матильда Джанин закатила глаза и покраснела от усилий перестать смеяться, но не сдержалась и захохотала еще громче. Штурмовики переглянулись, подошли и окружили их столик.

Их предводитель, плотный сержант средних лет, что-то сказал, и Тара ответила на своем школьном немецком.

– Ага, – сказал сержант по-английски с сильным акцентом. – Вы англичане.

– Моя сестра очень молода и глупа.

Тара сердито взглянула на Матильду Джанин. Та хихикнула сквозь платок, которым зажимала рот.

– Они англичане, – сказал сержант, словно это объясняло любую глупость, и уже начал отворачиваться, но один из молодых штурмовиков внимательно пригляделся к Дэвиду.

Теперь он на приличном английском спросил:

– Вы бегун? Вы выиграли бронзовую медаль. Дэвид Абрахамс.

Дэвид смущенно кивнул.

– Вы Дэвид Абрахамс, еврейский бегун, – подчеркнул штурмовик, и лицо Дэвида побледнело и застыло.

Двое говорящих по-английски штурмовиков стали объяснять остальным, то и дело звучало слово Juden, потом все с враждебными лицами, сжав кулаки, уставились на Дэвида, а сержант громко спросил:

– Разве американцам и англичанам не стыдно, что медали для них выигрывают евреи и негры?

Прежде чем кто-нибудь сумел ответить, встал вежливо улыбающийся Шаса.

– Парни, вы лаете не на то дерево. Он вовсе не еврей, он зулус.

– Как это может быть? – удивился сержант. – Зулусы черные.

– Опять неверно, старина. Зулусы рождаются белыми. Они чернеют, только когда их выпускают на солнце. А этого мы всегда держали в тени.

– Вы шутите! – уличил сержант.

– Конечно, шучу! – передразнил Шаса его тон. – А вы бы не шутили, глядя на то, на что гляжу я?

– Шаса, ради бога, сядь, – сказал Дэвид. – У нас будут неприятности.

Но Шаса был опьянен шампанским и собственным остроумием. Он похлопал сержанта по груди.

– На самом деле, приятель, если вы ищете евреев, то единственный еврей здесь я.

– Вы оба евреи? – спросил сержант, угрожающе щурясь.

– Не будьте тупицей. Я уже объяснил: он зулус, а я еврей.

– Это ложь, – сказал сержант.

Все посетители кафе теперь очень внимательно прислушивались к разговору, а тем, кто не понимал по-английски, переводили соседи.

Внимание вдохновило Шасу, а шампанское сделало безрассудным.

– Вижу, мне придется предъявить доказательства. Чтобы убедить вас, раскрою одну из самых страшных тайн иудаизма. Вы когда-нибудь думали, что мы делаем с теми маленькими кусочками плоти, которые рабби отрезает у нас?

– Замолчи, Шаса, – сказал Дэвид.

– О чем он? – с интересом спросила Матильда Джанин.

– Шаса Кортни, ты отвратителен, – сказала Тара.

– Bitte? – неуверенно сказал штурмовик, но посетители кофейни уже улыбались в предчувствии. Похабные шутки на Курфюрстендамм – дело обычное, и все наслаждались неожиданным замешательством штурмовиков.

– Хорошо, я вам скажу. – Шаса не обращал внимания на Дэвида и Тару. – Мы укладываем их в соль, как лосося, и отправляем в Иерусалим. Там, в священной роще на Масличной горе, в день Пасхи, главный раввин высаживает их рядами, делает волшебный знак, и происходит чудо – чудо! Они начинают расти. – Шаса жестом показал как. – Они растут все выше и выше. – Штурмовики озадаченно следили за его рукой. – И знаете, что происходит потом? – спросил Шаса, и сержант невольно помотал головой.

– Когда они становятся большими толстыми schmucks[68], мы отправляем их в Берлин, они вступают в ряды штурмовиков…

Они смотрели на него, не веря своим ушам, и Шаса закончил свой рассказ:

– И их учат говорить… – Он вытянулся по стойке смирно и поднял правую руку, – Хайль… – как там этого парня зовут?

Сержант взревел и ударил правой. Шаса увернулся, но под действием шампанского потерял равновесие и упал, потащив за собой со стола скатерть с бокалами; зазвенело разбитое стекло. Бутылка шампанского покатилась по полу, расплескивая содержимое. На Шасу прыгнули два штурмовика и начали бить его по голове и груди.

Дэвид вскочил и бросился на помощь, но штурмовик сзади схватил его за руки. Дэвид вырвал правую руку, развернулся и нанес сильный удар штурмовику в нос. Штурмовик завопил, отпустил Дэвида и схватился за пострадавший орган, но Дэвида тут же схватили два других штурмовика и завернули ему руки за спину.

– Оставьте его в покое! – завопила Матильда Джанин и прыгнула на плечи одному из штурмовиков. Она сбила ему кепи на глаза и обеими руками вцепилась в волосы. – Оставь Дэвида, свинья!

Она изо всех сил тянула его за волосы, и штурмовик развернулся, пытаясь освободиться от нее.

Кричали женщины, трещала мебель. Хозяин стоял в дверях кухни, ломая руки; лицо его было болезненно перекошено.