Прошло несколько мгновений, прежде чем он понял, что сказала Хайди, но ее пальцы гладили и ласкали, и из его сознания исчезли все разумные мысли. Он сознавал только прикосновения ее рук и бормотал ласковые слова и похвалы, потом почувствовал кое-что еще – теплый мускусный запах, исходивший от ее живота, к которому он прижимался лицом. Манфред не узнал запах молодой, физически возбужденной женщины, готовой к любви, но его тело инстинктивно откликнулось, и этого больше нельзя было не замечать.

– Хайди. – Его голос сильно дрожал. – Я люблю тебя. Да простит меня Господь, но я так люблю тебя!

– Да, mein Schatz[65], знаю. Я тоже тебя люблю.

Хайди мягко уложила его в кровать и, стоя над ним, начала медленно расстегивать белую блузку. А когда легла на него, ее большие, шелковистые белые груди, увенчанные рубинами, показались ему самым прекрасным, что он видел в жизни.

– Я люблю тебя! – много раз восклицал он за ночь, и каждый раз по-новому, в удивлении, экстазе и благоговении, ведь то, что она с ним делала, затмевало все его фантазии.

* * *

В первый день финальных состязаний по бегу Шаса сумел достать для девушек билеты, но места находились высоко на северной трибуне. Матильда Джанин взяла у Шасы бинокль и взволнованно разглядывала огромную арену внизу.

– Я его не вижу, – ныла она.

– Он еще не вышел, – уверял Шаса. – Сначала бегут стометровку…

Но он тоже волновался. В полуфинальном забеге на двести метров Дэвид прибежал вторым после великого американского спортсмена Джесси Оуэнса, «Черной Антилопы», и тем самым обеспечил себе место в финале.

– Я так нервничаю, что, боюсь, у меня будет приступ меланхолии, – говорила Матильда Джанин, не опуская бинокль; по другую сторону от Шасы Тара волновалась не меньше.

– Это отвратительно! – сказала она с такой яростью, что Шаса встревоженно повернулся к ней.

– Что именно?

– Ты разве не слышишь?

– Прости, Дэвид может выйти в любой момент…

Его слова заглушил гром аплодисментов, зрители вскочили: финалисты забега на сто метров выпрямились и побежали по дорожкам; но когда они пересекли финишную черту, звук изменился, и к аплодисментам примешались стоны и недовольные выкрики.

– Вот! – Тара схватила Шасу за руку. – Послушай!

В толпе поблизости кто-то крикнул:

– Опять выиграл американский негр!

И еще ближе:

– Американцам должно быть стыдно позволять черным животным носить цвета своей страны.

– Эти расисты отвратительны. – Тара оглянулась, старясь разглядеть, кто говорил, потом снова повернулась к Шасе. – Немцы угрожают отказать в медалях всем представителям тех, кого они называют низшими расами: черным и евреям, – громко сказала она. – Мерзавцы.

– Успокойся, – прошептал Шаса.

– Разве тебе все равно? – вызывающе спросила Тара. – Ведь Дэвид еврей.

– Конечно, мне не все равно, – тихо ответил он, в замешательстве оглядываясь. – Пожалуйста, замолчи, Тара, сейчас перерыв.

– Я думаю… – вопреки просьбе Шасы еще громче заговорила Тара, но Матильда Джанин вдруг пронзительно закричала:

– Вот он – вот Дэвид!

Шаса с облегчением вскочил.

– Вон он! Давай, Дэви! Беги, как антилопа!

Финалисты забега на двести метров собрались в дальнем конце арены, они подпрыгивали и размахивали руками – разогревались.

– Дэвид просто неописуем, правда? – требовательно спросила Матильда Джанин.

– Думаю, это прекрасно его описывает, – согласился Шаса, и она ущипнула его за руку.

– Ты знаешь, что я имела в виду.

Спортсмены разошлись по своим дорожкам, и вперед вышел судья на старте. На огромной арене снова воцарилась тишина, бегуны пригнулись и сосредоточенно застыли.

Раздался выстрел – на таком расстоянии он показался негромким щелчком – и спортсмены устремились вперед; строгой ровной шеренгой, мелькая длинными ногами, размахивая руками, они летели на волне звука, но вот линия начала утрачивать прямизну, выпятившись в центре; впереди несся черный человек-пантера, и рев толпы стал членораздельным.

– Дже-сси Оу-энс, – повторялся ревущий припев, и чернокожий пересек финишную черту, увлекая за собой остальных бегунов.

– Что случилось? – кричала Матильда Джанин.

– Джесси Оуэнс победил, – проорал Шаса, пытаясь перекричать толпу.

– Знаю – но Дэвид? Что Дэвид?

– Не знаю. Не видел. Они были слишком близко друг к другу.

Они ждали в лихорадочном волнении, пока над стадионом не загремели громкоговорители.

– Achtung! Achtung!

И во множестве немецких слов они различили:

– Джесси Оуэнс, Картер Браун, – а потом ошеломляющее: – Дэвид Абрахамс.

Матильда Джанин завопила:

– Держите меня, я упаду в обморок! Дэвид выиграл бронзу!

Она продолжала кричать и подпрыгивать на месте – слезы радости беспрепятственно текли по ее щекам и капали с подбородка, – когда внизу, на зеленом поле, худой долговязый спортсмен в шортах и майке поднялся на низшую ступень пьедестала почета, наклонил голову и ему на шею повесили ленту с бронзовой медалью.

В тот вечер они вчетвером начали праздновать победу Дэвида в гостиной номера Сантэн в «Бристоле». Блэйн произнес короткую поздравительную речь, а Дэвид застенчиво стоял посреди номера и явно стеснялся, пока его поздравляли и чокались с ним шампанским. Шаса во славу Дэвида выпил целый бокал великолепного «Боллинже» 1929 года, который по такому случаю предоставила Сантэн.

Еще один полный бокал зекта он выпил в кафе на углу Курфюрстендамм, прямо через улицу от гостиницы, и вчетвером, взявшись за руки, они отправились гулять по этой знаменитой улице развлечений. Все признаки разложения, запрещенные нацистами: бутылки кока-колы на столиках уличных кафе, звуки джаза, доносящиеся из заведений, плакаты с Кларком Гейблом и Мирной Лой[66], – все появилось снова, по особому разрешению, только на время Олимпиады.

Они зашли в очередное кафе, и на этот раз Шаса заказал шнапс.

– Притормози, – шепнул Дэвид; он знал, что Шаса редко пьет спиртное, да и то не больше стакана вина или пива.

– Дэви, мой мальчик, не каждый день мой старый товарищ выигрывает олимпийскую медаль.

Шаса раскраснелся под темным загаром, его глаза лихорадочно блестели.

– Эй, я тебя домой не понесу, – предупредил Дэвид.

Они пошли дальше по Курфюрстендамм. Шаса нелепыми шутками заставлял девушек хохотать.