не в Москве, которая воспринимается республиками как «империалистический центр», и не в Киеве, где украинцы будут праздновать победу, а в белорусском Минске. «Это была идея Ельцина», – вспоминала Старовойтова[1397].

Решение Ельцина имело огромное историческое значение. Оно шло вразрез с многовековым прошлым России и ее менталитетом. «Абсолютно здравомыслящие русские люди исходят пеной при намеке, что Украина (от которой ведется их общая история) может отделиться и уйти», – писал британский посол Брейтвейт. Российско-украинские отношения, добавлял он для читателей в Лондоне, «столь же взрывоопасны, как и ситуация в Северной Ирландии, но с гораздо более серьезными последствиями при детонации»[1398]. Мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак в беседе с британским консулом обвинил Запад в поощрении украинского сепаратизма. Он предупредил, что это способствует распаду Союза и погубит российскую демократию. Британец возразил, что Запад не может не считаться с практическими реалиями. Собчак парировал, что Запад недооценивает свои возможности влиять на события. «Именно политика Запада по “признанию реалий” позволила Гитлеру упрочить свою власть»[1399].

Новая линия Ельцина по Украине объясняет эпизод, произошедший 25 ноября на последней встрече Горбачева с руководителями республик. Украинских представителей на встрече не было. Советский лидер рассчитывал парафировать проект Союза суверенных государств. Вместо этого Ельцин вдруг заявил, что не представляет Союза без Украины, и предложил подождать до 1 декабря. Без Украины, заявил он, Союза не будет. «Украина примет такие решения, которые развалят Союз. Только они примут решение о своей национальной валюте – и все, мы кончились», – заявил российский президент. Ельцин предложил вернуться к проекту Союза республик без центра. За этим последовала очередная гневная вспышка Горбачева, и он покинул зал. Некоторое время республиканские руководители совещались без него. Затем Ельцин и глава Верховного Совета Белоруссии Станислав Шушкевич пришли в кабинет Горбачева, чтобы позвать его назад. «Ну вот, пришли мы к хану Союза, – бери нас под свою высокую руку», – съязвил Ельцин. «Видишь, царь Борис, все можно решить, если честно сотрудничать», – ответил Горбачев. Несколько часов собравшиеся пункт за пунктом просматривали окончательный проект Союзного договора. По завершении Госсовета, однако, Ельцин не вышел вместе с Горбачевым к прессе, сконфуженному советскому лидеру пришлось выступать одному[1400].

Зачем Ельцин потратил столько времени на проект Союзного договора, если уже знал, что документ несостоятелен? Скорее всего, он в который раз «валял ваньку». На совещании Горбачев и лидеры других республик выступили против поглощения Россией Госбанка и Гознака. «Ну как же вы это приняли? Вы же без республик, без нас без всех не можете», – сетовал Горбачев. Он настаивал, что Госбанк должен принадлежать банковскому союзу республик, а тот подчинен Верховному Совету СССР. Гознак нужно вернуть Министерству финансов СССР. «Это называется самозахват», – заключил Горбачев. Ельцин упрямо отрицал, что он сделал что-то не то. На самом деле вопрос был о том, кто станет контролировать денежную эмиссию. Гайдар доложил Ельцину, что оборудование Гознака нужно обновить, поскольку после либерализации цен придется печатать не меньше триллиона рублей. На Госсовете российский лидер пообещал, что Гознак выпустит столько денег, сколько потребуется всем республикам. Каримов спросил, откуда тогда Узбекистан узнает, сколько рублей напечатала Россия? «А вы разве раньше об этом знали?» – бросил в ответ Ельцин. Другие республиканские руководители проголосовали за возвращение Гознака под контроль Госбанка СССР, но Ельцин проигнорировал это решение[1401].

Горбачев выполнил свое обещание и поддержал план действий российских реформаторов. На специальном закрытом заседании Госсовета 25 ноября Явлинский славил Ельцина как героя, который пошел на беспримерный риск. Страна не видела такой ситуации, подчеркнул он, со Второй мировой войны. По словам экономиста, даже в Польше перед шоковой терапией правительство на всякий случай подготовило армию и полицию для наведения порядка.

Украина и даже прибалты будут вынуждены считаться с экономическими решениями России, хотят они того или нет. Шушкевич недоверчиво спросил, зачем другим республикам бросаться в неизвестное следом за Россией? Возможно, отдельная государственность и своя национальная валюта могли бы уберечь Украину или Белоруссию от будущих российских потрясений? Явлинский ответил, что это не поможет. Пока Украина и другие республики не в состоянии закрыть границы с Россией и создать собственную финансовую систему, они останутся в одной с ней лодке с точки зрения макроэкономики, заявил он. Лодка протекает, но Украине не стоит ее расковыривать еще больше[1402]. Начни Украина печатать собственные деньги, это причинило бы России «страшные муки и им не будет конца». Появление другой валюты было бы сравнимо с переливанием крови не той группы. Украина могла бы этим погубить российскую экономику, но заодно и свою[1403].

Горбачев попросил Ельцина одолжить временному правительству еще денег – 90 миллиардов рублей. Тот отказал, но потом передумал и обещал[1404]. Позже в телефонном разговоре с президентом Бушем Ельцин заявил, что Россия решила «спасти всю страну». Затем добавил: «Но все должны до конца понимать, что мы не можем всегда быть такими альтруистами. В 1992 году все республики должны сами отвечать за свои дела»[1405].

В конце ноября российский президент и его министры торопились завладеть самыми доходными частями советского экономического наследия – конгломератами нефтяной и энергетической промышленности, включая «Газпром»; золотодобывающей и алмазной отраслями; государственным хранилищем драгоценных камней и золотых запасов; алюминиевой промышленностью и военно-строительными корпорациями. При этом Ельцина не интересовали «жемчужины» ВПК – например, корпорации, отвечающие за противовоздушную и противоракетную оборону. Не заботила его в этот момент даже судьба атомной отрасли (Минсредмаш). Впоследствии Российскому государству, конечно, пришлось взять ответственность за эти структуры[1406].

На заседании российского правительства 28 ноября Ельцин явно хотел разобраться с последними важными структурами советского государства, которые еще оставались под союзной юрисдикцией. Козырев и другие российские министры сошлись на том, что центральный аппарат МИДа, посольства, виллы и другие зарубежные активы нужно поставить на российский баланс, но пока не объявлять законной собственностью. «Давайте скорее переименовывайте [РСФСР] в Россию, и мы будем правопреемниками того имущества», – предложил Ельцин. 29 ноября он распорядился перевести МИД на российский баланс. Впрочем, российскому президенту пришлось подождать, пока мир признал Россию достойной наследницей советской сверхдержавы[1407].

28 ноября Бурбулис предложил немедленно передать Министерство внутренних дел и его подразделения особого назначения в юрисдикцию России. С началом радикальных реформ он ожидал социальных волнений. Российскому государству нужно было поддерживать порядок на улицах. Ельцин, впервые с августа, заговорил о взятии под российский контроль Советской армии. На него произвела впечатление решимость, с которой Кравчук превратил армейские формирования на территории Украины в «национальную» армию. «Украина объявила, что они повышают военнослужащим на территории Украины заработную плату. Так чтобы там шатания