От отчаяния и злости он не переставал материться. Я предложил ему сесть, выпить газировки, съесть чего-нибудь: печенье, банан, ветчину. И старался говорить таким тоном, чтобы сыну передалась хотя бы часть моего спокойствия. Тревожным признаком мне показалось и то, как нежно он погрузил свое лицо в собачью шерсть. Я спросил, не подрался ли он с матерью. Нет. Он как в угаре замотал головой.

– Или с кожей стало хуже?

– Плевать мне на кожу.

– Тогда что все-таки случилось?

Он как будто только и ждал этого вопроса, чтобы разрыдаться. Пепа очень сочувствовала ему. Своим длинным розовым языком она лизала Никите руки, быстро вертя при этом хвостом.

А произошло вот что. Один их товарищ по квартире смылся, прихватив все их общие накопления. Прощайте, денежки, прощайте, планы открыть собственный бар. Испарилась приличная сумма, которую наши мечтатели не догадались положить в банк. Не знаю, как у других «окупас», а у Никиты свой счет имеется. Его часть в коллективной копилке приближалась к восьми тысячам евро, которые он собрал, работая официантом, помощником повара, уборщиком и кем угодно еще в заведении, куда был принят без всякого контракта. Я счел за лучшее не высказывать ему свое мнение по этому поводу. Зачем, если исправить ничего уже нельзя? С тех самых пор, как он описал мне способ, каким эти простофили решили копить деньги, я ожидал чего-то подобного.

– Папа, мы найдем его и убьем.

Вся их обворованная компания проголосовала поднятием рук и единогласно решила, что да, они обольют мерзавца бензином и потом подожгут.

Тогда я спросил – прежде всего, чтобы отвлечь сына от подобных криминальных планов, – не думают ли они заявить о краже в полицию, что в таких случаях обычно и делается в цивилизованном обществе. Никита стоял на своем: нет, они решили сами его убить. Хорошо же мой сын относится к полиции! По его словам, они уже приступили к поискам. Этот сукин сын, мерзавец, негодяй и так далее рано или поздно попадет им в руки. И мне чудится, что на миг взгляд Никиты вспыхивает свирепым огнем, вполне уместным на лице убийцы.

Из дальнейшего разговора становится понятной истинная цель его визита. Не мог бы я помочь ему выпутаться из затруднительного положения, дав из своего кармана всю сумму или хотя бы часть суммы, которую у него украли. Я ведь, надо полагать, что-то получил в наследство от бабушки.

– Это тебя мать надоумила?

Он кивнул. Я сообщил, что унаследованные деньги уступил дяде Раулю и тете Марии Элене. Помог им оплатить расходы, связанные с лечением Хулии в немецкой клинике. Мне неизвестно, сколько они истратили – все, только часть или вообще не тронули моих денег. Я предложил Никите позвонить им в Сарагосу и спросить. И с нажимом добавил: только очень вежливо. Если они согласятся отдать ему эту сумму или то, что от нее осталось, я буду очень рад.

– Но с одним условием: ты положишь их на свой банковский счет.

26.

Мы сидим на террасе ресторана «Коначе», и Агеда сообщает мне мнение ветеринара:

– Тони долго не протянет.

Меня так и подмывает спросить, какого Тони она имеет в виду. Нет, лучше уж промолчать. Ветеринар говорил с ней откровенно. Он готов сделать все, что от него зависит, чтобы продлить жизнь собаки вопреки законам природы, но советует Агеде хорошенько подумать: наверное, лучше все-таки избавить Тони от лишних страданий, сделав укол пентобарбитала. Агеда осторожно, боясь обжечь губы, делает глоток одного из обычных своих травяных чаев, очень горячего, судя по всему. Потом пускается в рассуждения на тему скоротечности земного существования всего живого и о том, как ей будет горько, проснувшись утром, не увидеть Тони. Внезапно, словно поняв, что я заскучал, она опять сменила тему и спросила, будет ли у меня в ближайшую субботу время пойти с ней в обувной магазин и помочь выбрать туфли. Она очень бы хотела, чтобы все получилось, как в магазине одежды, и не только потому, что доверяет моему мнению, но еще и потому, что я действую на нее успокаивающе.

– А тому мужчине, с которым ты сейчас встречаешься, не будет досадно, что я вмешиваюсь в твои дела?

Она такого вопроса не ожидала. При ее наивном простодушии растерянность выглядит очень мило. Тем не менее на губах Агеды вдруг мелькает зловредная ухмылка, когда она интересуется, неужели я тоже не верю в существование этого человека. Но на ответ мне времени не дает.

– У вас обоих отличный нюх! Конечно, я этого мужчину выдумала.

Агеда нас с Хромым обманула, потому что ей очень хочется быть такой же, как мы.

– Такой же лживой?

– Да нет. Веселой, шутливой, забавной…

Она продолжает говорить и говорить, пока я не обещаю пойти с ней на днях в обувной.

– Только в какой? Их ведь полно.

В любой по моему выбору.

27.

Книга Нуланда меня захватила. Вчера я не мог оторваться от нее до поздней ночи, пока слипавшиеся глаза не дали сигнал: хватит! А ведь я хотел просто заглянуть туда, прежде чем оставлю где-нибудь на улице; но заглянул в одно место, в другое – и стало любопытно, так что, когда спохватился, понял, что перечитываю ее с первой до последней страницы, возможно, потому что теперь, в отличие от первого раза, почувствовал, что речь там идет обо мне.

Профессор Нуланд в самом начале своего исследования утверждает, что все желают узнать, в чем состоит биологический опыт смерти, то есть смерти, понимаемой вне пустых рассуждений метафизического или религиозного порядка. К настоящему моменту автор и сам уже должен быть в курсе дела, поскольку скончался в 2014 году. Жаль, что покойники ничего не могут написать.

Меня манит (более того – искушает) возможность выяснить, какие ощущения ждут человека в последние мгновения жизни. Обычно мы связываем смерть с физической изношенностью, болью или несчастными случаями. На странице 141 (в моем издании) Нуланд утверждает: «Как правило, смерть не приходит в чистом виде и без страданий». Но «как правило» – не значит всегда. Пока мне не докажут обратного, я не исключу и чувства удовольствия, испытанного в последний миг в малых, скорее всего, дозах, но достаточных, чтобы лицо умершего выглядело спокойным благодаря тронувшей губы улыбке. Нуланд на этот вопрос ответа не дает. Может, еще даст на страницах, которые мне осталось прочесть?

Я бы очень хотел испытать телесное наслаждение в последний миг жизни – это скрасило бы мое вечное небытие. И я готов сам обеспечить себе это наслаждение, только вот не знаю, каким образом. Может, лизнуть во время агонии ванильное мороженое, или послушать через наушники музыку, или вдохнуть запах духов?.. Мне хватит сущей ерунды: любимого вкуса, музыки, аромата. И вообще, я уверен, что, если моя запланированная смерть будет безболезненной, я без труда внесу в нее какой-нибудь приятный элемент. Правда, если цианистый калий убьет меня мгновенно, тут уже не будет ничего – ни страданий, ни наслаждений. Имей я в своем распоряжении хотя бы несколько минут, я мог бы попытаться мастурбировать, но все равно не успел бы достичь кульминации. Нельзя не учитывать и такое соображение: если я внезапно лишусь чувств, картина, которая предстанет перед медиками или любым случайным прохожим, будет не слишком изысканной. А если кто-нибудь вздумает меня еще и сфотографировать?