солдатики: он расставлял их на скомканном одеяле, имитирующем гористое поле боя.

– Ну, они похитили его из храма Весты, – спокойно ответил он.

– Что? – Антоний привстал и пристально взглянул на сына. – Ты не шутишь? Не разыгрываешь меня? Завещание похитили из храма?

Антилл оторвался от солдатиков:

– Да. Дядя Октавиан приказал. Римляне, вернувшиеся отсюда, рассказали, что написано в завещании, и он захотел сам увидеть текст.

– Октавиан тебе не дядя, – буркнула я.

– А он хотел, чтобы я всегда называл его так, или сердился.

– Больше не называй его дядей, ваше родство не столь близкое.

– Тише! – Антоний посмотрел на меня хмуро. – Дядя, не дядя – не это сейчас главное. Важно другое: кто похитил завещание из храма?

– Дядя… то есть, я хотел сказать, Октавиан забрал его из храма. Ох и шуму было в Риме! Люди только и толковали что о твоем желании быть похороненным в Египте. Было еще что-то, но я не запомнил, а вот про гробницу болтали все.

Планк и Титий. Они подписывали завещание как свидетели. Только они могли рассказать Октавиану о его содержании, а он воспользовался полученными сведениями по-своему. И ведь рискнул, не остановился даже перед кощунственным вторжением в храм Весты! Наглый ублюдок. Рискнул – и выиграл.

В ту ночь в нашей спальне, лежа рядом с Антонием, я тихонько сказала:

– Нам необходимо по-новому оценить положение. Планк с Титием изменили его не в нашу пользу. Что сейчас происходит в Риме?

– Похоже, они получили прощение Октавиана в обмен на приватную информацию, которой обладали в силу оказанного им незаслуженно высокого доверия, – ответил Антоний. – Но вряд ли дело ограничилось содержанием завещания: думаю, чтобы заручиться его расположением, они выкладывают ему все, что знают обо мне. А ведь они прослужили со мной десять лет. С одной стороны, это пятнает их в его глазах, с другой – делает источником интересных сведений.

– А насколько их разговорчивость опасна для нас? – поинтересовалась я.

– Да ничуть не опасна, – отмахнулся Антоний. – Я, во всяком случае, не знаю, чем еще они могут нам навредить.

Из-за окон доносились звуки летней погожей ночи: пение, смех, шаги на улице. Люди на улицах Афин наслаждались хорошей погодой, прогуливаясь под куполом безоблачного звездного неба.

Я положила голову Антонию на грудь и прислушалась к медленному равномерному стуку сердца. Как спокойно лежал он, каким невозмутимым казался! Я обняла его, чувствуя под руками крепкие дуги ребер. Он был подобен могучему крепкому дубу, сулящему надежное пристанище. Одно лишь прикосновение к нему утешало меня, разгоняя тревоги. Я нуждалась в этом, потому что дезертирство Планка и Тития породило во мне глубокое беспокойство. Их побег заставлял задуматься о моральном духе тех, кто с нами оставался. Иногда дезертирство превращается в эпидемию.

Новости, поступившие из Рима, изумляли. Антоний не ошибся: желая снискать благоволение Октавиана, Планк и Титий сообщили ему, что завещание Антония содержит шокирующую информацию и Октавиан может использовать ее с выгодой для себя.

Они удивительно кстати объявились в Риме: Октавиан, вернувшийся из Иллирии, формально считался рядовым гражданином, срок триумвирата официально истек, и он не занимал никакой общественной должности. Более того – он не имел законного основания для ведения войны против своего бывшего товарища и зятя. Антоний не предпринял никаких агрессивных действий, за ним не числилось ничего противозаконного, к тому же сам Октавиан в свое время объявил, что с гражданскими войнами покончено. У Антония в Риме оставались верные приверженцы, его поддерживала почти половина сената, а в другой половине были колеблющиеся. В данной ситуации Октавиану требовался серьезный повод для нападок на Антония – достаточно основательный, чтобы склонить переменчивое общественное мнение на его сторону.

И тут состоялся развод – процедура рутинная, в Риме весьма распространенная. Однако сейчас развод провозгласили наглядным свидетельством того, что Антоний порвал свои римские узы, поддавшись чарам египетской Цирцеи. Это добавило масла в тщательно раздувавшийся Октавианом огонь, ибо дало повод объявить Антония неримлянином. Обнародование завещания, где говорилось о желании быть погребенным в Египте, позволило говорить об отречении Антония от Рима и о намерении перенести столицу в Александрию.

– Если он намерен лежать в чужой земле, словно забальзамированный фараон, то я, пусть даже мне суждено пасть в бою, я, император Цезарь, желаю покоиться в фамильной усыпальнице, которую я сейчас возвожу за Тибром. Мой прах никогда не оставит и не покинет тебя, мать-родина! – воскликнул Октавиан, обнародовав завещание соперника.

Удар попал в цель. Ответом был взрыв народного гнева и презрения. Само имя Антония стало символом всего низкого и презренного. В дополнение ко всему Планк выступил в сенате, красочно описав овладевшее Антонием любовное безумие. Будто бы Антоний обрывал сенаторов на полуслове, чтобы последовать за моими носилками вместе со свитой из евнухов, прерывал военный совет, чтобы зачитать мои любовные стихи, выложенные на листах золота драгоценными камнями, а также прилюдно растирал мне ноги благовониями и страстно их целовал.

Мне припомнилось, что Титий и вправду как-то заявился с докладом, когда Антоний (я плохо себя чувствовала) массировал мне ноги. Планк раздул этот невинный эпизод, поставив его на службу клевете. Раз за разом он выступал в сенате с новыми «обличениями», представлявшими собой иногда преувеличение или злонамеренно искаженную трактовку событий, а иногда прямую ложь. Так или иначе, гора обвинений против Антония громоздилась выше пирамид.

В конце концов один старый сенатор встал и едко заметил:

– Просто удивительно, как много отвратительных деяний пришлось совершить Антонию, чтобы ты наконец его покинул.

Общественное негодование, конечно, было Октавиану на руку, но для нанесения удара требовалось нечто большее. Поскольку объявить погребальные планы противозаконными не удалось – один сенатор метко заметил, что нельзя наказывать человека при жизни за то, что он планирует для себя после смерти, – Октавиан решил зайти с другой стороны. Он задумал потребовать от римлян клятвы на верность лично ему, а не какой-либо государственной должности. В этом случае Октавиан становился для всего Рима патроном, а все римляне – его клиентами.

Был срочно составлен текст присяги, и людей начали всячески побуждать и принуждать к ее принятию.

Получив образец, я зачитала ее Антонию. Тот едва смог заставить себя это выслушать.

Настоящим провозглашаю, что отныне друзья императора Цезаря Divi Filius будут моими друзьями, враги его – моими врагами, и я буду сражаться душой и телом, на суше и на море против всякого, кто дерзнет угрожать ему, буду сообщать о любом поползновении на измену, о каком станет мне ведомо, и заботиться о безопасности императора Цезаря более, чем о своей собственной