Пендергаст находится в крайней опасности. Если бы они были умны, как вы считаете, ваш план мог бы сработать. Но это не так. Что бы мы ни делали, они собираются избавиться от трупа и сбежать.

— Контрабандисты наркотиков? — спросил Спанн. Как, черт возьми, он это узнал?

— Арсено промышлял контрабандой наркотиков. Нет сомнений, что похитители — его коллеги, и они отчаянно хотят освободить его, пока он не «запел».

Лонгстрит прохаживался вперед-назад, продолжая говорить.

— Итак, что мы будем делать? — он поднял тонкий палец. — Вариант «А»: мы инсценируем панику и немедленно выполняем все их требования. Мы, выглядим так, как будто делаем все возможное, чтобы спасти нашего драгоценного агента. Все это время мы с ними разговариваем, и это дает гарантию, что Пендергаст не умрет, — он поднял второй палец. — Вариант «B»: мы надавим на Арсено по принципу молота и наковальни, но очень осторожно. Может быть, он их выдаст. Вариант «C»: они прячутся где-то на судне, поэтому мы прочешем Атлантическое побережье. Вариант «D», и он же самый важный: мы их выкурим. Как? Переправив Арсено из Синг-Синг в Нью-Йорк. Я должен добавить, что вся эта операция должна пройти абсолютно секретно не только от прессы, но и от нью-йоркской полиции, и даже частично от ФБР — ограничимся этой командой и несколькими начальниками.

Старший агент Спанн так и остался стоять на месте, переводя взгляд с Лонгстрита на свою ударную группу. И с уязвленной гордостью заметил, что они сосредоточили все свое внимание на директоре. Каким-то совершенно непостижимым образом Лонгстрит запросто взял на себя командование операцией. Спанн почувствовал, как медленно закипает от унижения и гнева.

21

В запутанных подземельях особняка 891 по Риверсайд-Драйв Констанс Грин сидела за рабочим столом в своей маленькой библиотеке, нахмурив брови над сосредоточенными фиалковыми глазами. Все ее внимание было нацелено на предмет, стоящий перед ней на столе. Это была старинная японская ваза с простой выжженной на ней идеограммой: три ветви миниатюрного дерева айвы, увитые цветами, бутоны которых были выполнены так искусно, что, казалось, дрожали, пока Констанс работала.

Обеспокоившись собственным психическим состоянием, Констанс сорок восемь часов назад приступила к духовным и интеллектуальным упражнениям, которые — как она знала — были способны возвратить ей душевное равновесие. Эти умения вкупе с воспитанным годами безразличием к внешнему миру являлись одновременно ее гордостью и ее лучшим способом защиты. Она стала подниматься в четыре часа утра и тут же приступала к медитации, рассматривая трансцендентный узел на шнурке из серого шелка, который подарил ей Церинг — англоговорящий монах монастыря Гзалриг Чонгг, где Констанс обучалась тонкостям тибетской духовной практики, известной как Чонгг Ран. Благодаря большому количеству тренировок, она в течение часа могла достичь состояния «стонг-па-ньюид», «состояния Чистой Пустоты». Вновь обратившись к медитативным практикам, она старалась поддерживать это похожее на некий транс медитативное состояние в течение часа каждое утро. Как она и ожидала, принеся с собой желанное облегчение, эта практика и впрямь помогла ей восстановить душевное равновесие. Она больше не чувствовала сонливости во второй половине дня и не просыпалась посреди ночи.

Кое в чем другом это тоже помогло.

Ее невидимый собеседник… или ухажер — она толком не знала, как его называть — за последние сорок восемь часов более не объявлялся. Если бы не реальность оставленных им подарков, Констанс и вовсе сочла бы его плодом своего больного воображения. Ее обеды также стали проще. Хотя сервировались они по-прежнему изысканно, что было нехарактерно для миссис Траск. Последняя трапеза Констанс состояла из диких лисичек, куриной грудки и равиоли. При этом ни один из двух последних ужинов не сопровождался вином.

Констанс, как могла, старалась отвлечься от мыслей о таинственном компаньоне.

Теперь, приспособившись к своему необычному положению и постепенно смиряясь со смертью опекуна, она вернулась к одному из своих любимых занятий — икебане, японскому искусству цветочной композиции. Икебана увлекала ее не только своей древностью и историей, но и своей красотой и тонкостью. Годом ранее в одном из альковов кабинета диковин Эноха Ленга она установила люминофор на четыре сотни ватт и под ним выращивала миниатюрные деревья: апельсин, абрикос и хурму. Ей нравился стиль шуши[725], которому она следовала в каждой композиции: три ветви растения символизировали небо, землю и бытие — буддийскую философию, которая так гармонично сочеталась в сознании Констанс с дисциплиной Чонгг Ран.

Она предпочитала работать с ветвями фруктовых деревьев не только ввиду их красоты и непостоянства, но и потому, что их деликатность и необычные формы затрудняли творческий процесс. Она работала кропотливо, с изысканной заботой, тем самым отдавая дань хрупкой природе растений. Если б она осталась довольна результатом своей работы, она разместила бы эту икебану в комнате с деревянными гравюрами — возможно, в пустой нише рядом с тхангкой ее сына…

Внезапно Констанс остановилась. Откуда-то из глубин лабиринта коридоров, за пределами ее апартаментов, послышались звуки клавесина.

Констанс опустилась на стул. Эта музыка не мерещилась ей, теперь она понимала, от чего просыпалась по ночам. Она доносилась из подвала — скорее всего, из старой музыкальной комнаты.

Констанс сидела, прислушиваясь, и ее хрупкая невозмутимость разбивалась вдребезги накатившей волной эмоций. Музыка была лирической, душераздирающей, с тонкой, почти эфирной чувственностью. На вкус Констанс, она была непревзойденно, удивительно прекрасна.

Бросив свое занятие, она сняла белые шелковые перчатки и поднялась, держа в одной руке стилет, а в другой — фонарик. Чтобы двигаться максимально бесшумно, она сняла туфли и миновала центральный коридор. Остановившись у двери, Констанс внимательно прислушалась. Удивительно, но она толком не ощущала ничьего присутствия здесь, в подвале: не было ни посторонних запахов, ни движения воздуха, которое показалось бы ей неуместным. Ничто, кроме этой отдаленной музыки, эхом отражавшейся от стен, не возвещало о том, что в подземелья пожаловал гость. Но это точно был не Алоизий — Алоизий не умел играть на клавесине. Да и Констанс почти сразу поняла, что ее краткая надежда на то, что ее опекуну удалось выжить, была самонадеянной глупостью.

При этом Констанс не чувствовала никакого страха перед незваным гостем. Она уже уверилась, что этот человек — кем бы он ни был — действительно ухаживал и соблазнял ее в своей собственной эксцентричной манере. Он совершенно точно не желал причинить ей вред.

Она повернула направо, в сторону музыкальной комнаты, стараясь двигаться так быстро, как только могла, но сохраняя при этом максимальную тишину. Пока она передвигалась по коридору, позволяя фонарю освещать свой путь только на пару шагов вперед,