также всколыхнул внутреннюю ярость, которая захватила ее не только эмоционально, но и физически.

Констанс метнулась вперед, в темноту, в сторону предположительного источника звука. Она вонзила лезвие сначала в один гобелен, затем в другой, чувствуя, что оно рвет и кромсает только ткань, но не тело. Снова и снова клинок вонзался в камень, лишая ее чувства удовлетворения ощутить, как он погружается в его плоть. Она продолжила метаться по темной комнате, натыкаясь на инструменты и спотыкаясь о витрины, уничтожая гобелен за гобеленом в тщетных попытках отыскать и убить Диогена.

Наконец, жар ее ярости поутих. Она поняла, что действовала, как сумасшедшая. То есть, отреагировала именно так, как и ожидал Диоген.

Констанс вернулась в центр комнаты, стараясь восстановить дыхание. Это помещение, как и большинство в этих подземельях, было оборудовано каменными воздуховодами для того, чтобы выводить отсюда вредоносные испарения. Должно быть, именно их он использовал, чтобы сбить ее с толку. Он мог находиться где угодно.

— Fils a putain![732] — прошипела она в темноту. — Del glouton souriant![733]

— Констанс, — снова прозвучало одновременно отовсюду и из ниоткуда. На этот раз тон Диогена был преисполнен нежности и печали.

— Я бы сказала, как сильно ненавижу тебя, — тихо произнесла она. — Но ведь никто не снисходит до того, чтобы ненавидеть лошадиный навоз под ногами. Его просто сбрасывают с туфель и идут дальше. Я думала, что сбросила тебя. Какая жалость, что ты спасся! И, тем не менее, я испытываю определенное утешение от мысли, что ты не сгорел дотла в вулкане Стромболи.

— Вот как? — послышалось со всех сторон.

— Теперь ты можешь встретить свою смерть от моей руки. И на этот раз я прослежу, чтобы ты умер в еще большей агонии.

Пока она говорила, голос ее звучал то выше, то ниже, то громче, то тише. Но теперь красная пелена окончательно спала с ее глаз, и на ее место пришло ледяное спокойствие. Она не доставит ему удовольствия услышать в ее голосе, насколько сильно она его ненавидит. Воистину, он был достоин лишь одного усилия — удара ее клинка. Она решила, что будет целиться в глаза: сначала один, потом второй. И будет наблюдать, как из них вытекает мерзкое желе! После этого она сполна сможет насладиться местью. Но сначала ей нужно было дождаться момента, чтобы ударить.

— Что скажешь о моей композиции? — спросил Диоген. — Между прочим, ты сыграла ее очень красиво. Надеюсь, мне удалось передать контрапунктный огонь, свойственный Алькану[734] в одном из его наиболее консервативных настроений?

— Не зли меня сравнением себя с Альканом, — отозвалась Констанс. — Это сделает твою кончину лишь более мучительной.

На какой-то миг в комнате повисло молчание. А затем:

— Ты права. Это сравнение, должно быть, показалось… впрочем, нет, оно и было неуместным. Это не было моей целью. Во мне говорило мое прошлое «я». Прими мои извинения.

В глубине души Констанс не могла поверить — просто не могла понять, как такое возможно — что она разговаривает с человеком, который обманул, соблазнил ее ради своих извращенных целей, а после бросил с таким торжествующим цинизмом и презрением. Что он здесь делает и какова его цель? Без сомнения, он желает еще больше ее унизить.

Диоген ничего не говорил. Молчание затягивалось, но, тем не менее, Констанс продолжала выжидать.

— Так Алоизий был прав, — наконец сказала она. — Он предупреждал, что мне следует готовиться к противостоянию. Значит, это был ты в туннелях под Олдхэмом? И это тебя видел Алоизий на дюнах Эксмута? Ты наблюдал за нами!

Тишина.

— Что ж, можешь считать свою месть завершенной. Прими поздравления. Алоизий мертв — благодаря тому существу, которое ты выпустил на свободу. И теперь ты явился сюда, чтобы снова со мной поиграть? Ты думаешь, тебе удастся снова соблазнить меня своими стихами, эффектной эстетикой блюд и интеллектуальными подарками, чтобы, когда настанет нужный для тебя момент, воткнуть мне нож в спину — снова?

— Нет, Констанс.

Она продолжала, не обратив внимания на его ответ.

— О, нет, connard[735], на этот раз это я собираюсь вонзить в тебя нож. Не могу дождаться момента, когда увижу после этого выражение твоего лица. Я уже наблюдала нечто подобное, когда столкнула тебя в жерло вулкана, и мне оно очень понравилось. То был удивленный взгляд человека, терявшего все свое превосходство!

Во время этой речи она почувствовала, что гнев ее снова начинает расти. Она заставила себя умолкнуть, чтобы вернуть хладнокровное спокойствие и не упустить тот самый момент, которого она так ждала.

Наконец, Диоген вновь заговорил с ней:

— Прости, Констанс, но ты ошибаешься. Ошибаешься в причине моих поступков и — что совершенно точно — ошибаешься в моих намерениях.

Констанс не ответила. Спокойствие возвращалось к ней. Рука, сжимавшая стилет, все еще была готова ринуться вперед и вонзить смертельный клинок в грудь врага при малейших признаках звука или движения. Годы, проведенные в темных подвалах этого особняка, отточили ее восприятие, поэтому сейчас она обладала чувствительностью кошки. При этом для ее глаз было странно так долго адаптироваться к темноте, она явно слишком много времени провела наверху, при свете дня.

— Позволь заверить тебя в одном. Я здесь не для того, чтобы отомстить своему брату или кому бы то ни было еще. Больше нет. Теперь у меня другая цель. Твоя ненависть изменила меня. Та твоя невероятная погоня изменила меня. Вулкан изменил меня. Я теперь совершенно другой человек — исправленный и трансформированный. Преображенный, если хочешь. И причина, по которой я здесь, заключается лишь в том, что здесь находишься ты.

Констанс ничего не сказала. Его голос звучал все громче. Казалось, что он приближается. Еще несколько шагов… затем еще…

— Я буду честен с тобой. Это наименьшее, что я могу дать тебе. Наименьшее, что ты заслуживаешь. Кроме того, я не сомневаюсь, что твой высокий интеллект распознал бы любой обман. Но, поверь, когда я закончу, ты удостоверишься, что я говорю правду. Это я тебе обещаю.

Повисла краткая пауза.

— Так вот, правда заключается в том, что было время, когда я отчаянно хотел видеть страдания своего брата. Я мечтал, чтобы ему воздалось сполна за то, как я пострадал от него в детстве. В то время я считал тебя — прости мою грубость — всего лишь неким орудием, с помощью которого я мог бы уничтожить Алоизия. Видишь ли, Констанс, тогда я совсем не знал тебя.

В абсолютной темноте, с босыми ногами, одетыми в одни чулки, она сделала тихий шаг в