5 сентября она пишет: «…Дорогой Борис! Прости за глупый каламбур, но – все твои переводы хороши, а последний – лучше всех. Не знаю, правильно ли я поступила, тут же, “тем же шагом”, как говорят французы, сбегав в магазин и купив себе пальто. Правильно или нет, но это было какое-то непреодолимое душевное движение, и даже сильней, чем движение. Потом, когда я его уже купила и надела, я стала себя убеждать, что так и нужно было сделать: пальто ведь нет, совсем никакого, и подарить его мне может только чудо, а чудо – вот оно, и значит – все правильно…»

«У меня нового – кроме пальто – нет ничего, – пишет она в том же письме Борису Леонидовичу. – Распоряжение остается в силе, что касается меня, то я пока работаю на прежнем месте, что и как будет дальше, – не знаю…»

А учебный год уже начался.

– Я только вернулся из пионерского лагеря, где весь август был вожатым, и меня удивило, что в расписании нет уроков графики, – рассказывал Анатолий Фокин. – А тут мы идем, трое студентов из нашей мастерской, с четвертого курса, и во дворе училища встречаем Ариадну Сергеевну. Она плохо выглядела, вид у нее был удрученный. Мы спросили ее, когда она приступит к занятиям, почему нет в расписании ее уроков? Она ничего не ответила, только обняла нас молча, каждого поцеловала и ушла, по лицу у нее текли слезы… Мы сразу поняли – что-то стряслось. Вечером встретились с Таей. Она нам сказала о приказе министерства. Только тогда мы и узнали, что Ариадна Сергеевна была репрессирована… Тая и мне не говорила об этом. Для нас потерять Ариадну Сергеевну было трагедией, мы буквально боготворили ее. Мы стали ее просить заходить к нам в мастерскую, как и раньше, не бросать нас. И она после работы в канцелярии приходила, и уроки нелегально продолжались. Директор и завуч знали об этом, они все надеялись, что удастся восстановить ее в прежней должности. Ей дали командировку в Москву; кто-то в Союзе писателей обещал ей помочь, обещал помочь и поэт Жаров…

13 октября Жаров приезжает в Рязань на празднование 30-летия комсомола. Аля разыскивает его, напоминает о себе и чуть позже сообщает Борису Леонидовичу: «Жаров оказался по отношению ко мне необычайно отзывчивым, сделал все что нужно, на работе меня восстановили, в январе прибавят, может быть, и уроки графики, рублей на десять в месяц, и то хлеб…»

В эти же дни Аля получает машинописный экземпляр «Доктора Живаго». Она читает, перечитывает, она увлечена книгой и в конце ноября посылает Борису Леонидовичу письмо-рецензию, в которой столько тонких и верных замечаний. И еще она пишет ему: «У меня есть мечта, по обстоятельствам моим не очень выполнимая, – мне бы хотелось иллюстрировать ее (книгу “Доктор Живаго”), не совсем так, как обычно, по всем правилам, “оформляются” книги, то есть обложки, форзац и т. д., а сделать несколько рисунков пером, попытаться легко прикрепить к бумаге образы, как они мерещатся, уловить их, понимаешь? Может быть, и даже наверное, это было бы не твое и не то – впрочем, почему “даже наверно”? Как раз может оказаться и твоим, и тем самым…»

А год 1948-й, вольный год, идет к концу. И вольных дней Але остается совсем уже немного!

Теперь я знаю от Таи и Анатолия Фокиных, что 1949-й Аля встречала в училище. Был вечер. А потом они пошли ее провожать и немного погуляли. Валил снег, было сказочно красиво, и она вспоминала разные встречи Нового года и в детстве, и во Франции, и даже в заключении.

Может быть, бродя по заваленным снегом ночным улицам Рязани с этой милой молодой парой, так привязавшейся к ней, ей было легко и она забылась, а может быть, щемила тоска и страшно ей было переступать порог этого нового года… Ходили уже упорные слухи о том, что сажают повторно тех, кто отбыл однажды свой срок…

Пройдет совсем немного времени, и арестуют в их училище преподавателя истории искусства, который, как и Аля, долгие годы провел в лагерях. Фокин мне говорил:

– На Ариадну Сергеевну этот арест произвел удручающее впечатление, разговора об этом с нами она, конечно, не вела, но было видно, что-то надломилось в ней, она стала другой, в глазах появилась какая-то обреченность… Мы, как-то провожая ее, проходили мимо здания МГБ, и она сказала: «Какое страшное заведение и, видно, мне его не миновать…» Мы стали возражать, а она, как всегда улыбаясь, – она всегда улыбалась – обняла нас за плечи: «Ну, надеюсь, вы меня не забудете?» А в глазах ее была такая тоска… И, пройдя несколько шагов дальше и увидев в витрине фотоателье большой портрет матери Есенина, с горечью сказала: «Ты жива еще, моя старушка…», и это явно относилось не к фотографии. Мы шли молча, очень подавленные.

Мы мало тогда понимали, что и почему… Одно понимали – все может случиться, и не хотели верить. Ариадна Сергеевна, видя наше состояние, позвала нас зайти к себе «почайпить». Дома был Иосиф Давидович Гордон, он встретил нас приветливо, он уже знал нас.

В конце января Аля ездила в Москву и, вернувшись, рассказывала своим молодым приятелям, как при каждом звонке в дверь ей приходилось прятаться на балконе у друзей. Она тогда сильно простудилась. К кому она ездила, она не сказала, но мы знаем, это было 27 января, были именины Нины Гордон.

Шел февраль, и 17 февраля Але снится сон: Марина Ивановна предупреждает ее об аресте и даже называет число, когда придут… Аля говорила мне, что это был не единственный случай и что Марина Ивановна являлась ей в сновидениях не раз и то подбадривала ее, то утешала, когда иссякали последние силы и жить становилось невмочь… Аля часто и в письмах упоминает об этих своих вещих снах, которые сбываются и в большом, и в малом. И во всех этих снах так или иначе присутствует Марина Ивановна, она как бы продолжает из своего небытия направлять Алю на ее жизненном пути…

Аля говорила – чтобы перенести все, что выпало на ее долю, нужна была вера в Бога, а она не верила, не могла, не умела верить. И от этого ей было еще тяжелей! Но в существование чего-то, чего наш разум не может еще постичь, что находится за пределами нашего сознания, она верила. И утверждала, например, что жила уже раньше, в другой жизни, и жила не один раз (Марина Ивановна тоже об этом говорила и, может быть, силой своего внушения передала это маленькой Але, и это навсегда застряло в ее сознании!), и с грустью отмечала, что теперь она знает, что живет уже в последний раз!..

«Но я предупреждаю вас, Что я живу в последний раз. Ни ласточкой, ни кленом, Ни тростником и ни звездой… – Не буду я людей смущать. И сны чужие навещать Неутоленным стоном».

Одна очень старая дама, которая в отдаленные времена встречалась с Мариной Ивановной, уверяла меня, что Аля в детстве была «ясновидящая» и могла вдруг сказать человеку, что ждет его или что с ним было накануне, и жутковато становилось от общения с этим маленьким, удивительным существом, которое смотрело такими проникновенными, огромными глазами и говорило так взросло и о взрослом… Но я не обратила тогда внимания на эти слова, мало ли что рассказывают старые дамы. Но вот передо мной письмо самой Али, написанное ею уже в шестидесятых годах: «Когда я была совсем маленькая, то видела в людях не только скрытое от окружающих, но и от них самих; потом это прошло, чтобы возобновиться в годы странствий и отъединенностей. Помню, как несказанной северной зимой – ночью под огромными, чистыми, близкими звездами в абсолютно первозданной тишине – я, возвращаясь с работы, останавливалась на высоком берегу Енисея и пронзительной мыслью преодолевала времена и расстояния, впиваясь в души и судьбы, оторванные от меня. Потом, когда я вернулась, никто не смог мне сказать ничего, что уже не было бы мне известно, за исключением разве что каких-то “обстоятельств”. Кстати, эта способность к “межпланетному” или хотя бы “межконтинентальному” общению несколько атрофировала у меня, как вы заметили, способность к просто общению…»