Дважды он упоминает и В. К. Финна, к изумлению моему, не только без ерничества, но даже с заметным пиететом.

Впрочем, тогда В. К. не был еще и кандидатом.

Я как-то спросил о нем у Гастева. Тот, как ему и пристало, отшутился.

— Знаете, Валерий, анекдот о том, почему перестала существовать Карело-Финская ССР (была такая 16-я. И союзных республик было 16, урезалось до 15). Провели ревизию. Карелы есть, а финнов только два. Решили уточнить, кто эти двое, вышло, фининспектор и Финкельштейн. При повторной ревизии оказалось, что это один и тот же человек. (Тут Гастев наклонялся к моему уху и секретным голосом завершал:

— Подозреваю, что и есть наш Виктор Константинович Финн.)

Многозначная логика. Курс был, видимо, облегчен, адаптирован под возможности гуманитариев. Матричные построения, валентности, сложные валентности. Я почти все, но далеко не все понимал, а задачки насобачился решать лучше всех.

У нас это было не принято, но Финн устроил мне форменную сдачу курсовой. Таблички и формулы я срисовал правильно, но, когда отвечал устно, сказал несколько ужасных несообразностей, малограмотностей и просто глупостей. В. К. меланхолично покачивался на стуле и иногда приправлял мой ответ своим комментарием:

— С точностью до наоборот.

Не слишком мне приятно это вспоминать. Поставил «хор».

Иногда после его лекций мы выходили вместе, и он влек меня пешком с Моховой к кафе «Прага», где норовил угостить шпикачками или еще чем-нибудь, я был тогда еще заметно худ, почти как он сам. Я отказывался. Отказаться от еды, которой угощают или которую нужно самому купить, будучи всегда голодным, было если и нелегко, то привычно.

И вот как-то после лекции, уже не первой, а второй или, скажем, третьей, я подошел к нему и спросил:

— А что это за парень сидел и записывал сегодня впервые за первым столом?

Парень выглядел чуть постарше нас. Не как студент, а, скажем, как аспирант.

— Парень? — переспросил Финн особым игривым тоном и, картинно изобразил (он имел такую привычку) изумление, высоко подняв брови на узком лице. — Это ваш заведующий кафедрой, доктор философских наук, профессор Александр Александрович Зиновьев.

В словах его, произносивших длинный титул, не слышалось особой теплоты. Так я впервые увидел Зиновьева.

Александр Александрович Зиновьев

У меня есть две, или в некотором смысле, одна личная фотография, где мы вместе с Зиновьевым. Пять человек не в прямом ракурсе. Слева направо: Слава Бочаров, я, Ася Федина, Петр Васильевич Тава-нец и Александр Александрович Зиновьев.

Фотографирует Женя Сидоренко. И аппарат его. На второй фотке на моем месте Женя, а фотографирую я.

Заметно, что все сидят в профиль. Слава почти спиной к фотографу, и только Зиновьев фотографируется, повернулся к аппарату фронтом.

В Томске я показывал студентам эти фотки, Зиновьев уже стал всемирно известен и предлагал для начала угадать, кто из сидящих на скамейке крайними (Бочаров и А. А.) старше? Народ затруднялся. Тогда я усугублял задачу: один из крайних более чем на двадцать лет старше другого. Тут уж все прекращали сомневаться и тыкали в Славу, которому тогда не было или только что исполнилось тридцать. Он, уже чуть оплывший, выглядел никак не моложе пятидесятилетнего Зиновьева.

На банкете после защиты кандидатской диссертации Сашей Н. было заказано два столика: для молодых — друзей диссертанта и для корифеев. Среди молодых я был за главного тамаду и главного тостующего. Там было много смешного, и я это помню, но не в тему. Главным же я был до тех пор, пока с опозданием не пришел Зиновьев. Несмотря на зазывные крики со столика стариков он прямым ходом, не запнувшись, подошел к нашему столу и сел среди молодых.

В этот вечер, раньше, чем чета Таванцов вернулась домой, из их окна на шестом или седьмом — последнем этаже дома для академиков выпрыгнул и разбился насмерть их единственный сын.

Зиновьев не только выглядел молодо, он хотел выглядеть молодо, быть молодым.

Кажется, именно у него я впервые увидел костюм не с закругленными, как у всех и всегда, а под прямым углом скроенными полами пиджака. Это его молодило. Потом Люся мне сказала, что такой крой и называется молодежным, или спортивным.

Он и лекции свои читал не сидя и не стоя, даже не прохаживаясь, а непрерывно подпрыгивая. Фу, черт, слово какое подленькое получилось, воробьиное. Нет, он подпрыгивал не как воробышек, а пружинно, молодо, спортивно, как бы заодно чуть-чуть разминался.

Лекции он читал плохо. В моей жизни было так много самых разнообразных нехороших и откровенно плохих лекторов, что можно было этого и не упоминать. Но у Зиновьева была особенность. Запоминающаяся.

Даже две особенности.

Во-первых, он не договаривал до точки практически ни одной начатой фразы. Его мысль неслась с такой скоростью, что слова не поспевали. Шучу. Или не шучу, но для лектора это недопустимо.

Несколько страниц назад я уже писал о таком приеме у студента Андрея. Но то хитрый прием сдачи сложного экзамена в уверенности, что преподаватель сам доскажет. А тут лекция для студентов, которые заведомо, по определению, знают меньше. Как говорят в рекламе: почувствуйте разницу.

Это откровенно, непростительно плохо. Слово в слово записал лекцию, домой пришел — никогда сам не разберешься. Предикатов нет. Того, что говорится, что об этом сказывается. А если смог сам разобраться, зачем ты на эту лекцию ходил?

Но вот тут надо про вторую особенность, они вместе, как левая и правая рука.

Речи Зиновьева, его обращения к студентам были совсем не похожи на то, что говорили другие преподаватели.

— Вы, конечно, уже разобрались в том, что все эти так называемые классики не только ничего не понимают в логике, но своими дурацкими рассуждениями только мешают мыслить.

Оказалось, мне нелегко это воспроизвести. Вроде, помню, а написать рука не решается.

— Каждый из вас уже давно прочитал (он называл несколько книг, названий которых, да и авторов, мы никогда не слышали). Поразительная глупость. Авторы — тупицы, ну вы-то уже разобрались.

Вот это несколько неожиданное и ничем не оправданное зачисление нас скопом в сонм мировых гениев как-то завораживало, привлекало. И, возвращаясь к первой отрицательной особенности его лекций, скажу, все это было бы, может, и хорошо как выступление в клубе интеллектуалов. Закрутить какую-то остроумную крутизну и прерваться в апофеозе, пусть присутствующие под общий хохот завершают хором же. Может быть, это было бы и хорошо, но сдается мне — и там было бы плохо.

Курс, который он вел у нас, назывался «Логические методы». По существу