хребту (в пределах Дагестана и Чечни), представлены полиметаллическими рудами, выплавка меди из которых весьма затруднительна даже в наши дни. Тут не может быть допускаемой иногда прямолинейности: есть руда — имеется металл (Котович В.М., 1965, с. 223, 228: История Дагестана, 1967, т. 1, с. 73; Мирзоев Р.Н., 1978, с. 12, 17). Для эпохи ранней бронзы заметна зависимость местных мастеров от металлургических центров Закавказья — речь идет и о самом металле, и о формах найденных предметов (Кореневский С.Н., 1978, с. 42–45). Даже для времени средней (развитой) бронзы можно говорить о двух центрах изготовления бронзовых топоров — прикубанском и терском, точнее, североосетинском (Кореневский С.Н., 1981, с. 40, 41), но это не дает права говорить об отсутствии местных очагов металлообработки. Об их возможном наличии свидетельствуют состав металла многих изделий, их форма и декор (Мирзоев Р.Н., 1978, с. 9–15; Гаджиев М.Г., Кореневский С.Н., 1984, с. 25, 26). Однако об объеме местного производства и широте обмена бронзовыми изделиями сейчас говорить пока еще трудно (Магомедов С.М., 1974, с. 79).

Если возникают большие трудности при интерпретации экономической основы древнего общества, то тем более сложно представить социальные отношения, имевшие место в древности. Зная, что жители эпохи бронзы умели не только строить дома сложной планировки, но даже укреплять свои поселки, что они обладали мастерством в обработке металла, камня, возводили террасы, прокладывали дороги и тропы к морю, к перевалам, можно априорно думать — их социальный строй не был примитивным. Уже укрепления вокруг поселков заставляют предполагать о наличии военных стычек, а значит, и выделении военачальников-вождей. Развитие скотоводства и земледелия могло привести к появлению избыточного продукта и способствовать межплеменному обмену. Однако количество и качество могильного инвентаря лишь в какой-то степени свидетельствуют о возникновении имущественного и социального неравенства, ведь нам при этом остаются неизвестны ритуальные требования к захоронениям тех или иных лиц. В древности, несомненно, имели место военные действия с их удачами и неудачами, что могло способствовать возникновению ранних, патриархальных форм рабства. Но и это лишь общие выводы, которые трафаретны и мало подкреплены фактами. К сожалению, ими пестрят многие работы обобщающего характера (История Дагестана, 1967, т. 1, с. 76, 77; Очерки истории Чечено-Ингушетии, 1967, т. 1, с. 12–15). В подобных суждениях многое требует значительных проработок. Более реален путь к подобным реконструкциям методом сравнения археологических материалов с этнографическими данными (Марковин В.И., 1982в, с. 3 и след.). Так, рассмотрение данных о Верхнегунибском поселении с его сложной многокомнатной системой планировки жилых объемов позволяет говорить о патронимии (по М.О. Косвену), т. е. о существовании больших патриархальных семей (Котович В.М., 1965, с. 237), что подтверждается массовостью захоронений в отдельных склепах.

Археологический материал указывает также на тесное общение племен Северо-Восточного Кавказа со своими соседями. Ими являлось в первую очередь население других районов Северного Кавказа — носители культур северокавказской общности. Так, находки литых изделий из бронзы, украшенных выпуклым узором, в Гинчи, Харсеное, Гатын-Кале, Великенте и других могильниках, а также каменных топориков «кабардино-пятигорского типа» ясно указывают на наличие подобных контактов. Связи со степным населением, в первую очередь с теми племенами, которые известны по катакомбным захоронениям, в определенной степени документируются Манасскими курганами, хотя это требует еще проверки. Главный Кавказский хребет с его вечными снегами не являлся большим препятствием. Перевалы, пересекающие его, связывали восточные районы с Закавказьем, а через посредство местного населения и с переднеазиатским миром. Подобные, опосредствованные связи действительно имели место, на что указывают находки некоторых видов бронзового оружия в пределах Дагестана (Котович В.Г., Котович В.М., 1973, с. 77–81; Мирзоев Р.Н., 1976, с. 39, 40; Кореневский С.Н., 1984, с. 344 и след.).

Переходя к упоминанию культовых памятников, мы не будем заново описывать погребальные сооружения со всеми характерными для них чертами. Любым типом могил документируется глубокая вера в существование загробного мира с его «потребностями», близкими или полностью аналогичными земным. Об этом красноречиво свидетельствует погребальный инвентарь: посуда, вероятно содержавшая пищу, украшения, вооружение.

Однако верования древнего населения Северо-Восточного Кавказа не ограничивались только заупокойным ритуалом. Ряд памятников, кстати являющихся произведением искусства, дает некоторое представление о сложности верований в эпоху бронзы.

В 1965 г. у сел. Башликент в урочище Шахсенгер были обнаружены два каменных изваяния в виде грубо отесанных плит с едва намеченными плечами и головой (Маммаев М.М., 1989, с. 82, 269, рис. 126). Эти изваяния, достигающие в высоту до 1,90 м, В.Г. Котович и М.М. Маммаев по относительной древности и стилю готовы сопоставлять с известными стелами Нальчикской гробницы (Котович В.Г., 1966, с. 49, рис. 100–102; Маммаев М.М., 1989, с. 82).

Более реалистическое изображение человеческой фигуры представляет собой стела, находящаяся у сел. Каякент. У нее отмечены голова и широко расставленные руки. У этого изваяния (1,45×1,19×0,24 м) заметна попытка изобразить лицо с характерным приостренным подбородком (Markovin W.I., Muntschajew R.M., 1988, s. 39, 40, abb. 13). Если ее условно поместить в один ряд с башликентскими стелами, то можно наметить изобразительную эволюцию такого рода памятников — от примитива до реалистически трактованных статуй. Именно таким изваянием является каменная стела, найденная в 1968 г. у подножия горы Истисутау, возле хут. Экибулак (Дагестан). Эта фигура (1,30×1,17×0,33 м) в отличие от предыдущих, несмотря на плоский рельеф обработки, выполнена как объемная статуя. У нее намечены нос, рот, глаза, сросшиеся брови, четко выделено лицо с резко выступающим подбородком (табл. 105, 4). Голова ее имеет заостренные уши, а длинные волосы трактованы струйчатыми полосами, идущими от лба к спине (они «зачесаны» назад). Руки статуи согнуты в локтях и ладонями прижаты к плоской, но тщательно обозначенной груди в виде крупных лопастей. Стела была найдена на кургане, окруженном кромлехом, и, как считают исследователи, была использована как простой камень для перекрытия каякентско-харачоевского захоронения (вторичное использование). Датируют они ее «начальными веками II тысячелетия до н. э.» (Гаджиев М.Г., Маммаев М.М., 1977, с. 52–57, рис. 1; Маммаев М.М., 1989, с. 82, 83, 270, рис. 127).

Описанные антропоморфные стелы, очевидно, также связаны с погребальным культом, но ими, вероятно, некогда были отмечены не рядовые захоронения, а могилы племенных вождей или жрецов. Здесь имеет место воплощенное в камне обожествление соплеменников, чей образ мог способствовать благополучию живых людей.

На территории Дагестана, в его предгорьях и высокогорных районах найдено большое количество наскальных изображений. Все они приурочены к выходам скал с относительно ровными поверхностями, служившими для рисунков своеобразным полотном. В предгорьях их выбивали точечными ударами или процарапывали острым орудием, в горных районах наносили краской, преимущественно охрой разных оттенков — от желтого до красно-коричневого. Таковы гравировки, обнаруженные у селений Капчугай, Уйташ, Ленинкент, у г. Буйнакск, в бассейне р. Самур