Кайл наблюдал за гарцевавшими по кругу наездниками, вынув изо рта ствол пистолета. В «Тусовке» теперь перемигивались лампочки, а из музыкального автомата исторгались раскаты рок-музыки. Кайл видел их в танцевальном павильоне — сгрудившись тесной толпой, они отплясывали на краю моря.

Они забрали все. Ночь, города, поселки, свободу, закон, весь мир.

А теперь ещё и «Милю чудес».

Кайл свирепо ухмыльнулся, сквозь бегущие по щекам слезы.

Вагонетки американских горок носились туда-сюда. Колесо обозрения крутилось все быстрее.

Они, конечно же, подключили генераторы — там, в парке развлечений. Бензин, необходимый для работы генераторов, они раздобыли на Полосе, на какой-нибудь заправочной станции.

Из бензина и бутылок можно понаделать бомб.

Отыскать генераторы. Отключить «Милю чудес».

В пистолете осталось четыре патрона — страховка на тот случай, если бы он напортачил и, вместо того, чтобы убить, только ранил. Четыре патрона. Ключи от машины остались лежать в кармане ветровки.

«Спи спокойно, милая», — подумал он.

Я присоединюсь к тебе.

Но не сейчас. Не сейчас.

Возможно, он сможет заставить вагонетки американских горок сойти с рельсов. Возможно, ему удастся взорвать «Тусовку» вместе со всеми, кто набился внутрь. Этой звездной летней ночью из них получится отменный костер. Кайл стиснул зубы. Его нутро переполняла ярость. Они могут забрать мир, но не отнимут у него семью. И, если у него получится что-нибудь с этим сделать, они поплатятся за то, что захватили «Милю чудес».

Он сошел с ума. Он знал это. Однако миг прозрения отбросило прочь, подобно телу Элли, унесенному на волнах. Крепко сжав пистолет, Кайл сделал первый шаг в сторону берега.

«Осторожно. Держись темноты. Не дай им себя увидеть. Не дай им учуять себя».

Крики и хохот разносились над «Милей чудес», пока одинокий мужчина шагал вдоль пирса. В руке у него был пистолет, а в разуме — пламя.

Кайл понял, что его отпуск закончился.

Перевод: Е. Лебедев

Дети из проектора сна

Robert McCammon. "Children Of The Bedtime Machine", 2012.

Это был одинокий дом в одиноком краю.

Ветер дул отовсюду, взметая клубы одинокой пыли. Поля запекались под серым солнцем. Когда немногие птицы, что ещё оставались в живых, пролетали мимо — всегда мимо, всегда направляясь куда-то ещё, — хилые деревья как будто кручинились, опечаленные тем, что их отвергают, ибо не было гнезд среди тонких ветвей и не звучали в них сладкие трели юности.

Женщина, жившая в доме, была тверда и сурова. Потому что иначе нельзя.

Сам мир стал суровым. Глядя вдаль поверх земли цвета ржавчины, женщина видела в мареве на горизонте нефтяные качалки. Они замерли уже очень давно. Их время закончилось. Электричество тоже отдало концы после великих бурь, аномальной зимней жары и землетрясений, от которых растрескалась пересохшая земля и раскололись пыльные дороги, и даже скалистые холмы на всем протяжении двадцати долгих миль до Дугласвилля почти изменили свои очертания, как представлялось жестким голубым глазам женщины, жившей в доме.

Её дни проходили в трудах и заботах. Она держала несколько кур и ела горькие яйца. Она ела много тушенки с фасолью и консервированных супов. Она выращивала карликовые помидоры цвета ржавой земли, почти безвкусные, но всё-таки это были помидоры, и она ими гордилась. Её сарай был заставлен бутылками с чистой питьевой водой, которой хватило бы до второго пришествия.

Все у неё было нормально.

Но иногда по ночам, когда она зажигала свечи в подсвечниках с жестяными отражателями, расставляла их по комнате и доставала из особенного сундучка старую пожелтевшую книжку, напоминавшую ей о мире, которого больше нет, её твердая оболочка могла слегка надломиться. Совсем чуть-чуть, тонкой трещинкой на скорлупе горького яйца.

И в этой комнате, при свечах, в запахе старой бумаги и старых мыслей, под шум одинокого ветра, что-то ищущего за окном, женщина чувствовала, как её сердце сжимается… медленно, медленно… и становится трудно дышать, и в глазах за стеклами очков копятся слезы, и ей приходилось откладывать книжку из страха, что влажные капли размоют слова.

Она была человеком жестким, но всё-таки человеком, не камнем.

О, этот мир! Этот печальный, жестокий мир. Неосторожный, небрежный мир. Мир упущенных возможностей и разбитых сердец.

Когда-то у женщины была семья. Муж и сын. Но оба погибли на войне. Ещё до того, как с неба упали горящие спутники. До того, как обрушились здания и изменилась погода. До того, как зима превратилась в лето и миллионы галлонов нефти сгорели над морем, задушенным черным дымом. До того, как исчезли многие рыбы, птицы и звери, каковых Бог повелел человеку беречь. Очень многие, да.

Очень многие.

В молодости ей хотелось большую семью. Они с мужем говорили об этом ещё до того, как для них прозвонили свадебные колокола. В большой семье — сила. В большой семье — счастье. Но так получилось, что у них был только один ребёнок, и он умер первым, на чужой земле. А потом умер и муж, потому что он был патриотом.

О, этот печальный, надломленный мир!

И когда стало казаться, что все закончилось, и все изменилось, и больше уже ничего не работало, и никто толком не понял, что именно победил, и каждый считал победителем себя, и они снова затеяли