A propos православие. В 1998 году Сергей Аверинцев как ведущий посвященного Н. Я. Мандельштам вечере в РГГУ огласил вступительное слово отца Александра Борисова, отпевавшего ее в своем храме 2 января 1981 года при стечении сотен людей. Однажды, когда Н. Я. колебалась, не следует ли ей переменить место жительства, он ей сказал: “Надежда Яковлевна, но ведь нигде-нигде на ваши похороны не придет столько народу!”[840]

Что ж, этот аргумент, возможно, произвел впечатление. Во всяком случае, засобиравшемуся в эмиграцию Томасу Венцлове она говорила, что и сама задумывалась об этом, но всё же решила остаться: “Тут, в России, у меня слишком много друзей”[841].

Впрочем, конкретно в 1971 году эмиграция для Н. Я. еще невозможна даже как гипотеза: судьба мандельштамовского архива еще не предрешена и тем более не решена.

То же можно сказать и о 1972 годе, хотя Елизавета де Мони, посетившая Н. Я. в октябре 1972 года, вспоминала: “По ее словам, она собиралась эмигрировать с нашими общими друзьями. «Я смертельно устала от вечного страха, – сказала она и заметила, что ей придется заплатить большой выкуп за право выехать, – я ведь очень дорогая…» Чтобы получить вызов, было решено найти фиктивных родственников, родившихся в Киеве; Киев был выбран потому, что все киевские архивы были уничтожены во время войны. ‹…› «Я боюсь писать, – сказала она. – Если я выберусь, я напишу еще одну книгу о Ленине и Сталине, об образовании в России и общественных уборных»”[842].

Ситуация поменялась только в 1973 году, когда архив поэта уже перебрался на Запад, в Париж: Степан и Вера Татищевы благополучно переправили и передали в руки Никиты Струве мандельштамовский архив.

Туда же, в Париж, потянуло и саму Н. Я., что, собственно, и запечатлено в публикуемом письме.

СПРАВКА ДЛЯ НАДЕЖДЫ ЯКОВЛЕВНЫ[843]

Трудно представить себе Н. Я. вне ее прокуренной и пропахшей книгами “однушки”, в комнате, обставленной “случайной” мебелью, на узкой старинной кушетке красного, кажется, дерева. Я попал сюда по приглашению хозяйки, она слышала обо мне, возможно, от моего брата Симона Маркиша, которого связывала с Н. Я. проверенная дружба. Она могла знать обо мне также из радиопередач “Голоса Америки” или “Свободы” – там проходило много информации о протестном движении евреев, добивавшихся разрешения властей на выезд в Израиль. Я принадлежал к таким протестантам, несколько раз получал отказ на свои ходатайства и назывался “отказник”.

На дворе стояла весна или лето 1972 года. У Н. Я. никого не было, я провел в ее доме не более получаса или сорока минут. Н. Я. без долгих слов сказала мне, что хочет эмигрировать в Израиль – и не могу ли я узнать, как там власти отнесутся к ее приезду. Я, разумеется, согласился выполнить ее просьбу – у меня были друзья в Иерусалиме, которым я мог задать этот вопрос, – только уточнил, могу ли я по телефону назвать ее имя. Она дала мне на это разрешение – действительно КГБ едва ли сильно расстроился, узнав из моего телефонного разговора о желании Н. Я. Мандельштам покинуть пределы любезного отечества. К своей просьбе Н. Я. добавила, что она – верующая христианка, и ей хотелось бы знать, повлияет ли это обстоятельство на ее дальнейшую судьбу в еврейском государстве.

Я связался по телефону (моя телефонная линия прослушивалась) с ответственными людьми в Иерусалиме, задал вопрос и вскоре получил (по телефону же) исчерпывающий ответ. Конечно же, Н. Я., в соответствии с Законом о возвращении евреев на историческую родину, имела полное право на иммиграцию. Ее принадлежность к христианству накладывала на нее (по тем временам) определенные ограничения, связанные с финансовой помощью государства новым репатриантам, исповедующим иудаизм или хотя бы не принадлежащим к какой-либо иной конфессии. Сообщив мне эту неприятную новость, мой иерусалимский собеседник – в прошлом известный московский диссидент – остановился на дру гом аспекте этого дела: переезд в Израиль будет означать для Н. Я. разрушение ее общественного статуса, невосполнимую утрату круга преданных и верных друзей, крушение привычного образа жизни.

Ничто из полученной информации, достаточно горькой, я не считал возможным утаить от Н. Я. И уже приготовился к нелегкому разговору.

Но такой разговор не состоялся: Н. Я. сама сообщила мне, что раздумала уезжать и остается в Москве.

Израиль, 24 августа 2014 г.

…Прежде всего расскажу о встрече с Надеждой Яковлевной и только потом – о событиях, ей предшествовавших. Повествование будет достаточно эклектичным: произошло это 40 лет назад, мне не было и двадцати – в то время меня занимали больше разрозненные детали, чем некое целое со своими структурными элементами. Но следующий за моим текст Каганской обязательно придаст им некоторую обобщенность.

…Зима 1974. Начало января. Снег. Какой-то из пустоватых нецентральных районов Москвы. Панельные дома. Иду как на праздник. Точнее, идем мы: Майя Каганская со своим тогдашним мужем и я, студент технического вуза, приехавший с ними из Киева.

Идем мы в гости к Надежде Яковлевне, знакомиться.

Пригласила нас не она, а Наталья Евгеньевна Штемпель – “ясная Наташа”, моя хорошая знакомая.

Как жаль, что я в то время искал и замечал лишь книги и тексты, почти не видя людей.

…Н. Я. полулежала высоко на подушках, после микроинсульта. Несколько замечательных молодых женщин (одна из которых оказалась правнучкой известного писателя) ухаживали за ней.

Смуглое лицо, тонкая частая сеть умных, живых морщин, внимательные острые глаза. Нас представляет Наташа Штемпель, садимся, и вскоре, после недолгого разговора, Майя начинает читать…

Страшно записывать дорогое сердцу прошлое. Кажется, упустишь главное, а если так, то и начинать не стоило. Между тем главное состояло в самом факте встречи. К тому времени я уже пять лет бредил Мандельштамом, он неудержимо менял устройство моего зрения, слуха, памяти, настраивал вкусы, устраивал одни знакомства и разрушал другие и в конце концов привел к изучению иврита и отъезду в Израиль, навсегда.

…Майя читает Н. Я. и всем нам свое эссе “Мандельштам и Хомяков”. Слава богу, сейчас оно опубликовано, но долгие годы я считал текст пропавшим, и Майя не разуверяла меня в этом заблуждении. И вообще не хотела больше писать об О. М.: “Слишком много народу занимается им теперь. Тесно. Мне нет места среди них”. И вообще считала, что нечего “застревать” даже на великих (и, возможно, на них – особенно!): прочел, восхитился, впитал, что нужно, – перешагни, иди дальше, создавай свое. Но по отношению к О. М. эта категорическая максима, по-моему, так и осталась для Майи скорее теоретической декларацией. Практически в любой ее вещи попадается хотя бы отзвук мандельштамовских текстов, отдельные его знаковые слова или прямые цитаты. При этом абсолютная самостоятельность Майиного стиля и образа мыслей немедленно бросается в глаза любому читателю ее статей. Собственно, и статьями такое не назовешь: это настоящая, умная, полнокровная, зачастую веселая и совершенно оригинальная художественная проза о литературе.