Внимание приковывает, в первую очередь, психологический настрой, а не физические изменения. Никогда еще так много не писали о никчемности человеческой жизни, и ощущение количественных потерь, даже если об этом не говорилось, внушало пессимизм по отношению к судьбе человека. «Что будет дальше, одному Богу известно», — писал в 1393 году Джон Гауэр — автор поэмы «Исповедь влюбленного»:

Ибо сей час, в пору прилива.

Люди зрят мир со всех сторон.

Настолько разный и непохожий,

Что все будто перевернулось с ног на голову.

Деловым людям не менее, чем поэтам, ненадежность времени не давала повода для оптимизма. Письма Франческо Датини, купца из Прато, показывают, что каждый день он жил в страхе перед войной, бубонной чумой, голодом и бунтом. Он не верил ни в стабильность правительства, ни в честность коллег. «На земле и на море полно грабителей, — писал он одному из своих партнеров, — а большая часть человечества попросту злонамеренна».

Жерсон полагал, что живет в обществе, подобном выжившему из ума старику, страдающему от фантазий и иллюзий. Он, как и другие, чувствовал, что грядет антихрист и конец света, после которого все перейдут в лучший мир. Люди ждали, что апокалипсис вернет императора — второго Карла Великого, мессию, который вместе с папой реформирует церковь, обновит общество и спасет христианство. Священнослужители и моралисты, пребывавшие в апокалипсических настроениях, более чем когда-либо рассуждали о тщете материальной жизни, хотя при этом гордились своими приобретениями.

Пропаганда пессимистического взгляда на судьбу человека стала обязанностью священников — так они доказывали необходимость спасения. Такое положение дел в XIV веке вовсе не было чем-то неожиданным. Кардинал д’Альи верил, что время антихриста уже наступает, правда, за сто лет до него так же думал и Фома Аквинский. Продажность церкви ужасала верующих, но не менее горькие чувства вызывала она в 1040 году — монах из Клюни писал тогда: «Если уж понтифики ослабли в вере, то что мы можем сказать обо всей человеческой расе, которая добровольно сползает в первобытный хаос?» Во времена Мезьера был популярен афоризм — «Дела в этом бренном мире движутся от плохого к худшему», и слова эти перекликались с утверждением Роджера Бэкона, сделанным в 1271 году: «Стольких грехов, как в наши дни, в истории еще не бывало… справедливость попрана, мир нарушен».

Чувства эти были не новы, но в XIV веке они особенно распространились, и в них отражалось презрение к человечеству. «В прошлом были добродетели и справедливость, а теперь царит лишь порок», — жаловался Дешан. «Можно ли верить, что тебя защитят, — спрашивала Кристина Пизанская, отмечавшая недостатки рыцарства, — когда видишь, как мало в мире правды и преданности?» В другой раз она писала: «Все хорошие обычаи отвергаются, а добродетели не в чести». Ее жалоба в какой-то степени оправдана, ибо даже Парижский университет начал продавать ученые степени теологии кандидатам, не желавшим долго и упорно заниматься, либо тем, кто боялся провалить экзамен. В других университетах тоже перехватили эту практику, даже и в городах, в которых не было университета, что породило саркастическое высказывание: «Почему бы не получить диплом в свинарнике?». Реально ощущалось разложение и осознание того, что, по сравнению с прошлым, произошло моральное падение. Поэты писали для того же общества, которое осуждали, и, должно быть, задевали чувствительные струнки. Дешана — который никогда не переставал брюзжать, — в 1382 году назначили камерарием Людовика Орлеанского.

Все стороны жизни были сопряжены со стыдом. Крестьянская революция произвела сильное впечатление на Гауэра, и он написал на латинском языке целую серию горестных стихов о продажном веке «Глас вопиющего», раскрывая «эпидемию пороков» как среди бедняков, так и среди богатых. Неизвестный автор другого сочинения, под названием «Пороки различных слоев общества», обнаружил равно виноватыми церковь, погрязшую в схизме и симонии, священников и монахов, королей, аристократов и рыцарей, разбойничающих и потакающих своим капризам, а также продажных судей и невежественных простолюдинов, добычу грабителей и убийц.

Человечество менялось к худшему. В середине столетия «Черная смерть» заставила задуматься о враждебном отношении Бога к человеку, и происходившие с тех пор события внушали мало надежды на изменения к лучшему. Для современников беды и тяготы (miseria) времени отражали грех, и в самом деле грехи — жадность и бесчеловечность — лишь прибывали. В конце средневековья человек утратил уверенность в своей способности построить добронравное и добропорядочное общество.

Все жаждали мира и окончания схизмы. Нотариус из Каора писал, что за все тридцать шесть лет его жизни он не знал мира в своей епархии. Вдумчивые наблюдатели, сознававшие нарастание урона обществу, призывали к миру как к единственной надежде проведения реформы, объединения церкви и возможности противостояния туркам, которые дошли до Дуная. В 1389 году Мезьер написал поэму «Видение старого паломника». Он надеялся убедить Карла VI и Ричарда II подписать мирное соглашение. В этой поэме Мезьер рисует патетический портрет старой женщины, на ней драная одежда, седые волосы растрепаны. Женщина опирается на палку, в руке ее книжица, изгрызенная мышами. Раньше ее звали Молитва, а теперь она зовется Отчаяние, потому что люди из ее королевства проданы в рабство Мухаммаду, христианская торговля в опасности, восточным бастионам христианского мира угрожают враги веры.

В знаменитой проповеди, которая прозвучит пятнадцатью годами позже, Жерсон воскликнет: «Да будет мир!», но эти слова уже рождались в душах людей. Мало кто из них мог сказать, зачем вообще нужна эта война. Гауэр в Англии уже не думал, что война справедлива, теперь он считал, что «жадные лорды» намеренно не хотят ее завершать. «Пусть же она закончится», — восклицал он, пусть все живут мирно. Если верить Дешану, французские крестьяне, работая в поле, говорили о войне. «Она слишком долго длится, — сказал Робин. — Не знаю никого, кто бы ее не боялся. Вся эта затея не стоит и луковицы».

«Тем не менее, — отвечал ему горбатый Анри, печально и мудро,—

Каждый должен взять свой щит, потому что

Пока не вернут Кале, мира у нас не будет».

Эти слова стали рефреном каждого станса. Правители Франции не радовались войне, однако не готовы были заключать длительный мир, а потому Кале так и оставался в руках англичан.

Для герцога Бургундии мир был насущной необходимостью: требовалось возобновить торговлю между Фландрией и Англией. Герцог принял меры, и при дворе появился святой человек. Робера Отшельника привел кастелян двора Гийом де Мартель. Отшельник объявил, что мира требуют небеса, и рассказал, что, возвращаясь из Палестины, попал в страшный шторм на море и вдруг услышал голос. Голос этот якобы возвестил, что бурю Робер переживет, если, добравшись до суши, придет к королю и скажет ему, что Карл должен заключить мир с Англией и предупредить всех, кто возражает, что они за это дорого заплатят. У мира были свои оппоненты и свои защитники.

Самым важным защитником оказался король Англии. Он был автократом, как и его отец, но, в отличие от него, не родился солдатом. Ричард хотел положить конец войне, дабы уменьшить власть баронов и сделать монархию абсолютной. Его желание разделял герцог Ланкастерский, тот пристроил дочерей, одна из которых стала королевой Кастилии, а другая — Португалии, и теперь для защиты своих интересов Ланкастер хотел мира с Францией. «Пусть мой брат Глостер идет войной на султана Баязида, ведь он угрожает христианскому миру с венгерских границ», — говорил он. Для тех, кому хотелось повоевать, это было подходящее место.