Благодаря совместным усилиям герцогов Ланкастерского и Бургундского в мае 1393 года возобновили мирные переговоры в истерзанной войной деревушке на берегу реки Соммы вблизи Аббевиля. Из-за недостатка помещений делегаты — герцог Бургундский и Беррийский от Франции, Ланкастер, Глостер и архиепископ Йоркский от Англии, вместе со свитами — поселились в шатрах. Шатер Филиппа Бургундского привлекал всеобщее внимание. Он имел форму города, окруженного деревянными башнями и зубчатыми куртинами. При входе стояли две деревянные башни, между которыми был натянут полог. В центре шатра находилась главная комната, к которой примыкало множество других помещений, разделенных узкими коридорами.

Король Карл, присутствовавший теоретически, но не принимавший активного участия в переговорах, находился в близлежащем бенедиктинском аббатстве, окруженном ухоженным садом на берегу красивой реки. Все мысли его были сосредоточены на крестовом походе, а потому король Франции, как и английский король, готов был незамедлительно покончить с войной. Совещания проходили в часовне под соломенной крышей, поврежденные фрески на стенах прикрыли гобеленами с изображением античных войн. Когда Ланкастер заметил, что во время мирных переговоров делегатам не следовало бы смотреть на батальные сцены, гобелены поспешно сняли и заменили изображениями последних дней Христа. Старшие дядюшки — герцоги Беррийский и Ланкастерский — сидели на почетных высоких стульях, рядом с ними разместились герцоги Бургундский и Глостерский, в то время как графы, прелаты, рыцари, юристы и писцы расселись вдоль стен. Среди делегатов был представитель королевской фамилии, Леон V де Лузиньян, прозванный королем Армении, хотя на самом деле от его королевства остался только Кипр. Потеряв и этот остров в войне с турками, он страстно призывал французских и английских герцогов к крестовому походу.

Папа Климент послал испанского кардинала Педро де Луна вместе с золотом и великолепными подарками добиться у англичан признания авиньонского папства, и тут зашел разговор о схизме. Разгневанный Ланкастер сказал кардиналу: «Это вы, кардиналы Авиньона, виновны в схизме, вы ее поддерживаете, вы каждый день углубляете раскол». Герцог Бургундский не стал этого оспаривать. Он предложил забыть о схизме и продолжить мирные переговоры, пусть, мол, университет подготовит способ объединения церкви.

После того как заговорили о требовании французов заплатить за Кале и о требовании англичан исполнить все условия договора при Бретиньи, стороны снова оказались далеки, как и прежде. «Последний город, который мы когда-либо отдадим, это Кале», — твердили англичане, французы же настаивали на том, что территории, решительно отказывающиеся от вассальной зависимости по отношению к Англии, не могут быть насильно к этому принуждены. На этой фазе переговоров каждая сторона скромно сняла с повестки свое главное требование, и тогда приступили к обсуждению более мелких вопросов.

Мрачный и подозрительный Глостер сопротивлялся каждому предложению. Он жаловался, что французы говорят на двусмысленном языке, слова в котором имеют двойное значение, и оборачивают все в свою пользу. Такими словами англичане, мол, не пользуются. Уже в те годы, как видим, стереотип хитроумного француза и простодушного англичанина использовался в обиходе. По настоянию Глостера англичане потребовали, чтобы все предложения французов были изложены письменно, англичане их внимательно изучат с тем, чтобы понять, нет ли в тексте двойного смысла. Затем они пошлют своих людей узнать, как понимают это французы, а уж после решат — стоит ли согласиться или отвергнуть предложение. Тем самым англичане затягивали переговоры на неопределенный срок.

Вот и настоящая причина, затруднявшая заключение мирного договора. Хотя английские лорды говорили по-французски, язык не был для них родным, и они не чувствовали себя в нем уверенно. Такой важный аристократ, как первый герцог Ланкастерский, написавший «Книгу божественных лекарств», сказал о своей работе: «Если мой французский нехорош, прошу меня извинить, потому что я англичанин и не слишком искушен в языке». Глостер сделал языковую проблему поводом для затягивания переговоров, но недоверие к французам было реальным. Еще со времен Карла V, манипулировавшего текстом договора при Бретиньи, англичане затягивали переговоры из страха быть обманутыми.

Герцог Бургундский пригласил на переговоры Робера Отшельника, который своим красноречием мог повлиять на Глостера. Святой человек страстно умолял герцога: «Ради любви к Господу, не отторгайте мир. Пока идет война, разделяющая христиан, к нам опасно приблизился Баязид со своими турками». Долг христиан, уверял Отшельник, объединиться против неверных.

«Послушайте, Робер, — ответил Глостер, — я не против мира, но вы, французы, произносите слишком много цветистых слов, которых мы не понимаем. По вашему выбору, они у вас могут означать и войну, и мир… вы прикрываетесь ими, пока не достигнете цели». Тем не менее Глостеру пришлось обуздать собственную непримиримость и повиноваться желаниям презираемого им племянника — молодого короля. Поскольку к согласию в отношении Кале так и не пришли, постоянный мирный договор казался по-прежнему недостижимым; однако некоторого прогресса удалось добиться — перемирие продлили еще на четыре года; за это время оспариваемые территории были переданы той или иной стороне, что расчистило путь к окончательному соглашению.

В июне во время обсуждения последних пунктов соглашения безумие вновь накрыло короля Франции. Как и в Амьене, во время первого приступа, вторая атака совпала с мирными переговорами. Возможно, больной испытывал нетерпение от затянувшейся процедуры. На сей раз приступ был серьезнее первого и длился восемь месяцев. До конца его жизни, которая продлилась до 1422 года, то есть тридцать лет после первого приступа, Карл периодически впадал в безумие, чередовавшееся с ремиссией. Приступы случались часто, что не способствовало стабильности государства, и возле полупустого трона не стихала борьба за власть. Все эти тридцать лет Орлеанская и Бургундская фракции яростно соперничали друг с другом и всякий раз призывали англичан, превращая Францию в беспомощное раздробленное государство, каковой она не была со времен битвы при Пуатье.

В 1393 году помраченное сознание короля одолевали темные тени — он не мог вспомнить ни как его зовут, ни кто он такой. Он не знал, что он король, что он женат, что у него есть дети и что его имя — Карл. У него были две ярко выраженные антипатии: геральдическая лилия, переплетенная с его собственным именем — когда та попадала ему на глаза, он в гневе пытался ее уничтожить, — и жена, от которой он в ужасе убегал. Если она приближалась к нему, он восклицал: «Кто эта женщина, вид которой мучает меня? Узнайте, чего она хочет, и освободите меня от нее, если можете. Пусть она больше меня не преследует». Когда на глаза ему попадал герб Баварии, он танцевал перед ним, делая грубые жесты. Карл не узнавал собственных детей, но признавал брата, дядей, советников и слуг, помнил имена тех, кто давно умер. Утешить монарха могла только печальная жена его брата Валентина, о которой он постоянно спрашивал и называл ее «дорогой сестрой». Такое предпочтение, естественно, подало повод слухам, подхваченным бургундской фракцией, дескать, Валентина приворожила короля, подмешивая ему какой-то слабый яд. Люди верили слухам о преступлениях Висконти, к тому же у итальянцев была репутация отравителей, вот и думали, что Валентина одержима амбициозными планами: мол, ее одиозный отец хочет, чтобы дочь стала королевой Франции.