… и какое-то время просто дышал, глядя в высокое ясное небо и стараясь даже не думать о своем возвращении в него.

Не думать получалось плохо — не успев толком отдышаться, он уже взялся вносить в уме радикальные изменения в расчеты приспособления, которое должно было перенести первородных — или их потомков — в неведомые пока даже ему земли. Чтобы на этом приспособлении хватило места для существенно больших запасов пищи и, главное, пригодной для питья воды, чем он изначально предполагал. И чтобы эти запасы не отправили приспособление — и первородных вместе с ними — прямо навстречу подводным обитателям.

От грандиозности задачи его прямо в жар бросило.

Причем жар усиливался — наверно, начало сказываться перенесенное перенапряжение.

Наверху хоть ветром обдувало, подумал он и, перевернувшись, кое-как встал на четвереньки и медленно, по частям, поднял себя на ноги.

И только тогда понял, что ощущает уже забытое в навалившейся на них с Лилит ледяной пустыне тепло яркого летнего солнца, щедро заливающего открывшуюся, наконец, его взору картину.

Он зажмурился — абсолютно не проработанная, оставленная на потом часть его планеты била по всем чувствам наотмашь яркостью красок, богатством запахов и разнообразием звуков.

Он даже не заметил, как пересек узкую прибрежную полоску песка и проник в стену пышной, буйной растительности за ней …

Через какие-то полчаса сомнений у него уже не оставалось. Перед неожиданно ранним уходом Лилит на планету он успел лишь заложить основной принцип этой ее части — противоположность остальным, уже созданным во всех деталях. Он намеревался реализовать этот принцип — дав полную волю своей творческой фантазии — сначала, когда Адам присоединится к Лилит, потом когда она сама освоится на новом месте, а потом одно постоянно тянуло за собой другое …

Первый вдруг понял причину всех своих передышек и неожиданных периодов добродушия своего мира. Тот просто отвлекался от него — чтобы воплотить в жизнь его же идею.

И это было дело рук именно мира. В планы Второго, как выяснилось, входила явная и неоспоримая дискредитация его проекта, а уж никак не создание в нем еще одного шедевра.

Через какое-то время Первый даже отметил про себя, что результат получился чрезмерно совершенным.

Там не было ни одного клочка земли, не покрытого длинной, мягкой, шелковистой на ощупь травой, по которой изредка пробегали едва заметные волны от … нет, не порывов — их останавливала сплошная стена деревьев — легких вздохов ветра. Эта трава просто манила поваляться на ней, а вот при ходьбе в ней ноги запутывались. В чем Первый убедился, едва не растянувшись во весь рост через пару шагов.

Почти на всех деревьях висели гроздья плодов. Их не нужно было сбивать — достаточно было только руку протянуть. В них не нужно было вгрызаться — они сами словно таяли во рту. Их не нужно было заедать чем-то более существенным — сочная маслянистая мякоть мгновенно удаляла голод. В чем Первый убедился, рассматривая снующую вокруг живность уже отнюдь не взглядом охотника, а с чисто научным интересом.

Вся эта живность была намного крупнее созданной им на первых участках планеты. И зачастую оказывалась вовсе не тем, чем казалась. В чем Первый убедился при первой же попытке знакомства с цветами, разбросанными повсюду и в траве, и в деревьях.

Часть — существенная — этих цветов взметнулась в воздух, как только он подошел поближе, осторожно раздвигая перед собой траву. Оказалось, что это и не цветы вовсе, а подобия тех насекомых, которых он встроил в исходную пищевую цепочку первородных — дополнительным звеном для ускорения и интенсификации завязи плодов. Но эти были хоть и невероятно красивы, но таких огромных размеров, что скорее затопчут любой цветок, чем опылят его.

К другому цветку, добропорядочно остающемуся на месте, у него рука сама потянулась — отливающие перламутром и изогнутые в изящную чашу лепестки напомнили ему о первой встрече с Лилит в макете. И хорошо, что медленно потянулась — первым до цветка добралось какое-то другое насекомое, умеренных для этого места размеров. И тут же исчезло под захлопнувшимися жемчужными створками ловушки — после чего Первому даже послышалось довольное урчание.

И одним вводящим в заблуждение обманом для глаз мир не ограничился.

Заметив среди деревьев огромную птицу, в добрый десяток раз превышающую в размерах их с Лилит источников яиц, Первый нерешительно затоптался на месте, настороженно всматриваясь, нет ли у той где — на голове или на ногах — замаскированных костяных отростков. Покосившись на него одним глазом, птица повернулась к нему спиной … и вдруг скрылась за раскрывшимся веером из перьев, переливающихся всеми цветами радуги.

Первый ринулся вперед, вспомнив, с каким удовольствием Лилит украшала себя куда более мелкими и невзрачными перышками, и решив, что при подходе сзади эффект неожиданности будет на его стороне.

Но несмотря на всю кажущуюся громоздкость, птица оказалась быстрее — и встретила его лицом к лицу. Причем никакие видимые средства защиты ей не понадобились — вытянув в его сторону шею, она издала такой отвратительно резкий, скрипучий, режущий ухо крик, что Первого звуковой волной просто назад отбросило.

Взвившись в воздух, чтобы не попасть под еще одну, он случайно вспугнул с деревьев стаю других птиц. Абсолютно крохотных — даже не только для этого места — и таких же разноцветных, как и все в нем. Он погнался за ними, пытаясь поймать хоть одну, чтобы разобраться, что заставило его мир отказаться от своей гигантомании — стая перегруппировалась на лету и набросилась на него со всех сторон, впиваясь в его тело мелкими, но очень острыми клювами. Первый спасся от нее так же, как и от ее прототипа — летучего эскадрона мира на коварном водоеме — бегством.

Оторвавшись наконец от садистски укрупненных миром кровопийц, Первый начал медленно снижаться, чтобы передохнуть. И вдруг заметил на небольшой поляне среди расступившихся деревьев еще одно последствие маниакального стремления мира превзойти своего создателя в размерах творения.

Весьма многообещающее на сей раз последствие.

Это была поистине громадная копия их пушистого — того, который вместе с лохматыми встретил Лилит в ее первый же день на планете. Шкурка этого … нет, не зверька, подумал Первый, а самого настоящего зверища была не менее мягкой и шелковистой с виду и удивительно красивого окраса: золотистого с темными поперечными полосами.

И ее одной вполне хватило бы на покровы Лилит.

И в драку пушистый никогда не лез, в отличие от лохматых, предпочитая удирать от опасности, как ушастые.

И