Героу приказал вошедшей в состав корпуса 28-й пехотной дивизии пройти на следующий день маршем по Парижу, чтобы «продемонстрировать местному населению мощь современной американской армии». Генералы Брэдли, Ходжес и Героу вместе с генералом де Голлем возложили венок к Могиле Неизвестного Солдата у Триумфальной арки и наблюдали за торжественным маршем с трибуны из перевернутого временного моста, возведенной американскими инженерами на площади Согласия. Очень символичным было то, что парад возглавлял Норман Кота, новый командир 28-й дивизии. Мало кто вел солдат в бой в секторе «Омаха» так же решительно, как он.

Неприглядная сторона освобождения проявилась почти немедленно – начались обвинения и месть женщинам, вступавшим в связь с немцами. Маршалл и Уэстовер видели, как одна женщина указала на другую и завопила, что та – коллаборационистка. Толпа бросилась к обвиненной и стала рвать на ней одежду. Маршалл, Уэстовер и еще несколько американских журналистов сумели отбить ее. В Париже начались обривания. На балконе местной мэрии парикмахеры вывесили волосы женщин, обвиненных в связях с немцами. Толпа внизу одобрительно вопила и аплодировала. Присутствовавшая там молодая женщина рассказывала, что потом долго презирала себя за участие в этом действе. А один молодой офицер 2-й танковой писал: «Нам просто тошно от этих ублюдков, бреющих женщин наголо и издевающихся над ними за то, что те спали с немцами». По разным оценкам, летом 1944 г. было обрито около 20 000 француженок.

Освобожденные также начали разочаровываться в освободителях. Американцы и англичане считали Париж не столько символом освобождения Европы от нацистской тирании, сколько парком развлечений. «Когда мы приблизились к городу, нас охватило невероятное возбуждение, – писал Форрест Поуг. – Мы стали пересмеиваться, петь, орать, всеми способами демонстрируя собственный восторг». К негодованию Эйзенхауэра, американская служба тыла реквизировала все лучшие отели для своих высших офицеров. Французам запретили входить туда без специального приглашения. Они, разумеется, завидовали изобилию продуктов у американцев. Симона де Бовуар описывала зарезервированный для иностранных журналистов отель «Скриб» как «американский анклав в сердце Парижа: белый хлеб, свежие яйца, джем, сахар и консервированная ветчина». Американская военная полиция полностью взяла под свой контроль центр города, относясь к местным жандармам как к людям второго сорта. Вскоре Французская коммунистическая партия уже называла американцев не иначе как «новыми оккупационными силами».

Сам Поуг был шокирован тем, что на захваченном американцами Малом дворце вывесили огромное объявление о бесплатной раздаче презервативов для американских солдат. На площади Пигаль, которую солдаты быстро окрестили «Свиной аллеей», проститутки обслуживали по 10 000 мужчин в сутки. Французов также глубоко шокировал вид пьяных американцев, валявшихся на тротуарах Вандомской площади. Сложно было представить больший контраст с немцами, которым при исполнении обязанностей запрещалось даже курить на улице.

Проблема заключалась в том, что многие американские солдаты, получив на время увольнительной солидные суммы в долларах, считали, что фронтовые лишения дают им право вести себя в тылу так, как им вздумается. А американские дезертиры и спекулянты из службы тыла наполняли черный рынок, который расцвел пышным цветом. Французскую столицу стали называть «Чикаго-на-Сене».

К несчастью, поведение меньшинства, далеко не представлявшего всех американцев, испортило франко-американские отношения гораздо сильнее и глубже, чем кто-либо мог представить себе в те дни. Оно затмило огромные жертвы союзных солдат и французских мирных жителей в Нормандии, избавивших страну от страданий и унижения немецкой оккупации. Оно также отвлекло внимание от масштабов американской помощи. После того как военные инженеры обезвредили мины и мины-ловушки, в Париж завезли более 3000 тонн продовольствия, из-за чего наступление союзников на Германию фактически приостановилось.

«Ситуация в Париже ухудшилась очень быстро, – сообщала главная база снабжения. – Люди думали, что запасы продовольствия у нас неисчерпаемы, а склады ломятся от одежды и бочек с бензином. Столпотворения на наших базах были похлеще, чем в парижском метро». Кроме того, огромным спросом пользовались пенициллин и морфий для нужд гражданского населения. Генерал-майор Кеннер, начальник медицинской службы ВШ СЭС, организовал ежемесячные поставки этих препаратов для французского правительства. А американские, английские и канадские военные врачи делали все возможное, чтобы помочь раненым и больным местным жителям.

По крайней мере, успех двойного вторжения союзников – сначала в Нормандии, а затем и на Средиземноморском побережье – помог избавить большую часть Франции от долгой войны на истощение.

Новости об освобождении Парижа вызвали по всей Франции не меньшее ликование, чем в самой столице. В Кане майор Мэсси из английского подразделения военной администрации писал: «Я видел, как французы прямо посреди улицы снимали шляпы и плакали от радости, когда по радио звучала “Марсельеза”». Но жители Кана и других пострадавших городов обоснованно опасались, что за праздником в Париже об их невзгодах просто забудут. И чем ближе подходила война к германской границе, тем очевиднее это становилось. Де Голль посетил Кан в октябре и пообещал помощь, но через два месяца министр восстановления предупредил, что полное восстановление департамента Кальвадос может занять «много лет».

Жестокая жертва Нормандии действительно спасла всю остальную Францию. Споры о чрезмерности жертв во время союзных бомбардировок и артобстрелов будут продолжаться еще долго. При освобождении Нормандии погибло 19 800 французских мирных граждан, а тяжелораненых было еще больше. К этому надо прибавить 15 000 убитых и 19 000 раненых во время предварительных бомбардировок в первые пять месяцев 1944 г., предшествовавших операции «Оверлорд». Если трезво смотреть на вещи, то нельзя забывать, что за время боевых действий от огня союзников погибло 70 000 мирных французов – заметно больше, чем англичан за все время немецких бомбардировок.

И хотя некоторым деревням и крестьянским хозяйствам удалось чудом уцелеть во время боев, огромные территории были опустошены и изрыты воронками. Деревья сожжены, от садов ничего не осталось. Отвратительный смрад разлагавшихся туш домашних животных все еще висел в воздухе. Инженерные подразделения союзников пытались очистить территорию, как могли, сваливая туши в кучи бульдозерами и сжигая их с помощью бензина, но, как только войска уходили, у крестьян не оставалось ничего, кроме своих рук и лопат. После освобождения люди продолжали гибнуть и получать ранения от неразорвавшихся снарядов и мин. Говорили, что в Троарне уже после боев погибло больше людей, чем за время боевых действий. Многие дети погибли, играя с гранатами и патронами, брошенными на поле боя.

Города и деревни были уничтожены бомбардировками, а хутора и каменные фермы, которые немцы использовали в качестве опорных пунктов, разрушены артиллерийским и минометным огнем. В одном лишь департаменте Кальвадос 76 000 человек потеряли кров и практически все свое имущество. Мародерство и бессмысленные разрушения, причиненные солдатами союзников, лишь добавляли горечи в и без того сложные чувства, вызванные приходом освободителей. Многие ворчали, что при немцах было лучше. «Есть те, кто празднует высадку, – говорила жена вишистского мэра Монтбура. – А я считаю, именно с нее начались все наши несчастья. Как вам известно, мы были оккупированы, но, по крайней мере, у нас было то, в чем мы нуждались». И хотя большинство нормандцев не согласилось бы с ее политическими взглядами, присутствие в Нормандии множества союзников было гнетущим. Как бы то ни было, населению было что оплакивать, даже не считая своих собственных потерь, и наиболее проницательные солдаты союзников это понимали. Многие француженки тосковали по своим мужьям и братьям, которые все еще находились в тюрьме или были угнаны на работы в Германию. Еще больше они боялись за местных бойцов Сопротивления, арестованных гестапо и отправленных в концлагеря.