Были и награды. Полковник Данила Крафорт получил соболями от царя сто рублей да из Сибирского приказа соболями же – сто рублей.

Его солдаты награждались парой соболей ценой в два рубля с полтиной серебром, а из Сибирского приказа им еще давали по паре же соболей, но без хвостов.

Заглаживая свою скорую расправу над отпрыском Шорина, царь освободил гостя от уплаты пятой деньги – пятнадцать тысяч рублей гостю сэкономил. А через пять лет после бунта родственнику Василия Михаилу Федоровичу Шорину были пожалованы многие льготы: и суд ему особый, и свобода от военных постоев и повинностей, свободный проезд с товарами во все сибирские и восточные города.

Разобравшись в невиновности Бардакова, царь вернул из ссылки его отца и родню, поселил в лучшем дворцовом селе, в Рождественском, на Москве-реке. Избу пожаловал, двор со скотиной и лошадью, земли дал.

Нарубил Тишайший царь мяса русского, на славу угостились топоры.

Через неделю Илья Данилович Милославский докладывал Алексею Михайловичу:

– До бунта за серебряный ефимок давали четыре медных, а теперь меньше десяти не берут. Как быть?

– Не знаю, – отвечал царь.

И никто не знал, и ничего не делали, а медные деньги в цене все падали, падали. И вскоре за серебряный ефимок брали уже по пятнадцати и по двадцати медных… Бунт, однако, забывался, да не теми, кто на культях в пыли ползал. Коломенская встряска дорого обошлась царице Марии Ильиничне. Целый год провела в постели, страдая животом, головокружениями, проливая нечаянные слезы и пугаясь всякого нежданного шума.

А царь все мужал, тучнел, и не только другим, но сам себе казался воистину самодержцем, воистину отцом Отечества.

24

Анастасия Марковна с Агриппиной корову доили, из молока масло сбивали. Аввакум же с Иваном да Прокопием доили овец и коз и делали сыры. Баранов резали, мясо вялили, рыбу сушили.

Илларион Борисович Толбузин протопопа жалел, дал ему для плаванья хороший карбас и отпускал с ним на Русь еще восемь человек. Пятерых старых вдов да трех увечных казаков. Люди в Даурской стороне дороже золота…

Вздыхал Аввакум, думая о дороге, о немирных странах, через которые плыть, о диких воинственных людях, от которых как с женщинами отбиться? Одну пищаль давал Толбузин.

Перед самым отъездом принес Аввакум Иллариону Борисовичу драгоценную книгу Кормчую. Поклонился ею даурскому прикащику и просил:

– Илларион Борисович, милый избавитель наш, будь же до конца к нам милосерден. Отпусти со мной друга моего Василия да другого друга Матюшку Зыряна, все равно они у тебя в тюрьме сидят, а выпустишь – казаки их убьют. Одного – за ябеды, а другого – за лютость.

Удивился Толбузин:

– Батюшка-государь, да за кого же ты просишь? Сколь я слышал, Васька тебя чуть рожном не запорол, а Зырян-то сколько над тобой измывался?

– Бог велит молиться о наших палачах, – просил Аввакум. – Отпусти Василия да Матюшку. Мужики целые, не хромые, не слепые. Хоть грести кому будет у меня в карбасе.

Засмеялся Толбузин:

– Ни битьем, никакой ни лютостью не изжить в тебе христианина. За драгоценную книгу кланяюсь… А какая у тебя впереди дорога, сам знаю. Пашков уплыл с воинством, с ружьями, а ты плывешь с детишками да с бабами… Получай, Аввакум, в кормщики Григория Тельного, а с ним еще одну пищаль. Бог даст, доплывешь до Енисейска. Ваську тоже бери, а Зыряна казаки не выпустят. Выйдет за тюремный порог – тут и смерть ему.

И пришел день. Поставил Аввакум на нос карбаса высокий крест, отпел молебен. И взошли шестнадцать человек, считая грудную Ксению-странницу, на судно. Сели на весла, оттолкнулись. И вода влекла корабль назад, а весла да натуга человечья вперед толкали, вперед да вперед. Шли за ними берегом люди Иргеня, удачу на их головы кликали. И одни завидовали уплывающим, а другие за них боялись.

Часа уж два как плыли. Вдруг выбежал на берег человек, руками машет.

– Смилуйся, Аввакум! Возьми с собой. Один не дойду, а ворочусь – убьют. Богом молю, сжалься!

Матюшка Зырян – истязатель слабых и беспомощных, сбежал-таки из тюрьмы.

– Богом молит человек, как ему отказать? – вопросил Аввакум народ, все промолчали, и протопоп посадил просителя в карбас. А по берегу – всадники, за Матюшкой погоня.

Положил Аввакум великого негодяя на дно, застелил постелью, на постель Анастасия Марковна легла с дочкою.

Казаки на карбас взошли, всякую рухлядь переворошили, но протопопицу с места трогать не стали. Анастасия Марковна грудью младенца кормила.

Пожелали казаки Аввакуму доброго пути, и прощай Иргень, обжитой дом среди немереных просторов.

Поднялся Аввакум на нос карбаса, взялся обеими руками за крест, и сказало в нем нечто голосом неизреченным:

«Нес ты, протопоп, сей крест в дальние, в немирные земли, на Русь теперь неси. Не расстаться тебе, протопоп, с крестом до последнего вздоха твоего».

А река потихоньку набегала, журчала, рассекаемая бортами. Одни берега отходили, другие берега ожидали. Повернулся Аввакум лицом к кораблю, а Ксения-странница молочка материнского напилась, и весело ей, гулькает, как птичка.

Вот что рассказал Аввакум в книге своей, в земляной тюрьме написанной, о возвращении на Русь:

«Поехали из Даур, стало пищи скудать, и с братиею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, большова зверя, – тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехала станица соболиная, рыбу промышляет; рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко на гору несли Терентьюшко с товарищи; плачют, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетроф с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: „вот, батюшко, на твою часть Бог в запоре нам дал, – возьми себе всю!“ Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: „на што мне столько?“ Погостя у них и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав – бабье сарафанишка и кое-что, – чрез море пошли. Погода окинула на море, и мы гребми перегреблись: не больно о том месте широко, – или со сто, или с осьмдесят верст. Егда к берегу пристали, востала буря ветреная, и на берегу насилу место обрели от волн. Около ево горы высокие, утесы каменные и зело высоки, – двадцать тысящ верст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменная и дворы – все богоделанно. Лук на них росте и чеснок – больши романовскаго луковицы и слаток зело. Там же ростут и конопли богоросленныя, а во дворах травы красныя и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем – осетры и таймени, стерляди, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия в нем: во окияне-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирни гораздо, – нельзя жарить на сковороде: жир все будет. А все то у Христа тово света наделано для человеков, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете который уподобится, дние его, яко сень, преходят; скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщался довольно, без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает и не вем, камо отходит: или во свет, или во тьму, – день судный коегождо яви. Прости мя, аз согрешил паче всех человек».