«Позвали ли ее?» А папа? Он же отец жениха… И уношусь я далеко, думая о папе.

— А я возьму и встану, — с немыслимым упорством произносит он. — Четыре дня — это девяносто шесть часов. Начну сейчас же! Буду заниматься каждый час! Я открою ту книгу, которую передал врач и возьмусь за занятия. Вот увидишь, я встану! Я не инвалид! И я докажу это! Смотри, — он начинает подниматься, делая неуверенное резкое движение, упираясь на локти, но его ноги сгибаются, и он с грохотом падает на палас. Я прихожу в себя, заслышав падение. Рядом лежащий Даниэль. Мысли увели меня в такую степь, где всё глухо.

— Ну зачем же… зачем ты это сделал… Нужно постепенно, по одному движению, а ты… — обессилено приговариваю я, помогая ему подняться, что мне не удается.

Приходят домочадцы.

Анхелика в своём репертуаре заводит тревожную песнь, отирая красные глаза платком, Армандо помогает внуку, который не перестаёт утверждать, что встанет, что всем ещё покажет, какой рекорд он сотворил.

* * *

После того, как все улеглись спать, я, отказавшись от прогулки с Мейсоном, изменяю своей привычке, чтобы побыть с Даниэлем. Нельзя назвать это сердечным сдвигом. Нет. Как человек, отдающий свое время обучению на факультете психологии, я, чрезмерно дивясь неожиданно пробудившегося мужского увечного голоса, полного жизни, вспыхнула желанием потолковать с ним. Разве происходит это так быстро? Разве появляется так надежда, что отлученный от настоящего в прямом смысле слова вытащил себя из смертельной плоти, что пометила на нем крест?

Я сижу в кресле, а воспылавший к жизни — напротив, в своём кресле. Кресло для него своя тюрьма.

— Я не знаю, что это, Милана, но во мне разразилась борьба, — безмятежно делится он, сам удивляясь. — Я хочу бороться, я хочу победить самого себя, я хочу жить, как и прежде, когда встретил тебя. Я понял, как хочу полноценно жить с тобой, как хочу создать с тобой настоящую семью. Я сделаю это, я смогу!

Есть ли взаимосвязь между тем, что он увидел весточку своей мечты, которая сбудется у его приятеля, и его изменениями в себе? Не это ли спровоцировало в нем такие мозговые процессы, которые привели его к решению о противостоянии с самим собою, со своим несчастным уделом? Охватил глазом желаемое и воспылал, как фонарь уличный.

Загадки жизни! Когда ты близок к гибели душевной, в один миг, всего лишь в одно мгновение что-то может моментально достать тебя из подвала, куда зайти-то легко, а вот выйти… и поменять сознание. Какая-то одна деталь, одно происшествие, факт, смена обстановки могут эмоционально перевернуть существо с ног на голову, но повлиять двояко: либо окончательно и бесповоротно разрушить, либо воскресить так, будто нежильца обрызнули «живой» водой.

Ладонью откинув со лба волосы, я киваю в ответ и полуулыбаюсь.

Завидев, что я не иду на контакт, безмолвно выслушивая, он, кинув последний взгляд, катит коляску обратно. Но раз уж отчасти и я тот мотылек, который помогает ему не упасть, да и мне, замурованной в любовной темнице, так хочется к кому-то приложить свое плечо, — неважно, кто займет эту роль, — я прошу его:

— Не уходи! Обними! Обними покрепче, как ты это хотел сделать! Останься! — Глаза на него не поднимаю.

Засияла в калеченом искра жизни.

И так просиживаем мы в объятиях друг друга до рассвета. Он изливает всю человеческую нежность. Любящий, почувствовавший вспыхнувшую надежду на любовь, не скуп на слова любви. Он покрывает меня ими и, не смыкая глаз, ласкает без устали прикосновениями смуглой кожи ладони, скользя по щекам, шее, спине, чередуя прикосновения поцелуями, проникнутыми бархатной любовью, и я засыпаю у него на коленях, ощущая себя крошечным комочком.

Глава 54

Милана

И в самом деле начались чудеса.

С раннего утра я, Армандо и Анхелика диву дивимся трансформацией, происходящей в Даниэле: принял ванну, побрился, переодел дурно пахнущую майку, сменив на белую, поменял брюки на синие спортивные штаны (без участия меня и Анхелики), занялся силовыми тренировками для укрепления мышц, рекомендованные ему врачом, аэробикой на стуле, в том числе с использованием специальных резинок, всыпал в себя все лекарства, отбросил все травяные бальзамы, посчитав это, как он выражается, ерундистикой, приветливо встретил сиделку-доктора — минувшие дни он рвал, метал на неё и вовсе выгонял, — и она не меньше нас поразилась улучшениями его ментального здоровья. «Даже попросил Армандо подобрать ему костюм для двадцать третьего августа, дня, к которому он стремится побороть болезнь».

Плотно позавтракав, почитав литературу про комплекс нагрузок для инвалидов-колясочников, он снова берется за выполнение целей, поставленных им, на что мы все отговариваем его, говоря, что в первый день упражнения должны быть легкой степени сложности и не больше положенного времени, но, когда человек чем-то ослеплен, то ничто его не остановит. Главное — желание; оно доведет не только до цели, но и вытащит из любой депрессии.

За стеной я вслушиваюсь в его разговор с силой воли:

— Что ж я сразу не начал заниматься! Сейчас бы уже был, как огурчик. Вот дурак! Но я еще заявлю о себе миру!

Поставить вызов своей природе, своему организму — сложная задача. Но с таким упорством он добьется своего. Но ради чего он это делает? Он напрочь забыл о смертельном недуге, как только загорелся желанием жить… Но… совсем не с ясной головой я прихожу к тому, что он желает выздороветь для меня, но не для себя… Так же нельзя. Он не должен любить, когда любит. А если бы не было меня, то… смог ли он вообще бороться?

Я… наоборот, сильнее раскисла, исчерпала все отпущенные силы, чтобы переносить новые и новые страдания, занятая той же мыслью, что и Даниэль, и которая не отпускает меня — свадьба. Какая-то брешь образовалась во мне, сковывающая душу. У бедной узницы осталось только сердце, любящее донельзя, до боли. Как так: он ожил, а я сникла? Влияние одного и того же факта может по-разному отразиться на человеке. Один подымится из трущоб, узнав о нем, другой окажется в них.

Три дня. Всего-то три дня отделяют нас от свершения женской мечты, о которой девушки грезят, чуть ли не с самого рождения, представляя себя королевами в белоснежных платьях… Долгожданное явление — обручение подруги превратилось в то, чего я теперь страшусь, страшусь наступления этих минут, неизбежных минут.

«Ты стыдишься положения Даниэля. Тебя приводит в ужас, что другие узнают и посмеются над этим. Ты покажешься смешной