А: Вы с ним политику обсуждали? Демократию, свободу, Америку, Россию?

Г: Да. Был такой случай. Он мне говорит: “Слушай, мне сказали, что здесь в Чайна-тауне есть очень хороший ресторан суши”. Я говорю: “Борь, туда надо ехать через плохой район”. А он в этом ничего не понимал. Мы едем, он рядом со мной сидит, мне рассказывает какие-то истории, а девушки сзади. И он говорит: “Ты знаешь, Витась, мне здесь так нравится. Я так хорошо себя чувствую, тут такая свобода”. Я говорю: “Ты сейчас ее увидишь”. И мы пересекаем Лос-Анджелес-стрит. По эту сторону богатые, проезжаешь ее – нищета и жуть. И в этот момент был красный свет. Я остановился и увидел: какие-то люди идут к машине с плохими намерениями. Я говорю: “Борь, вот это свобода”. И я поехал на красный свет. После этого вопросы свободы в Америке мы не обсуждали.

А: Когда вы видели его в последний раз?

Г: Я его видел на его дне рождения. Мне хотелось спросить у него, действительно ли он должен Мише деньги. Потому что я не верил. Миша считал, что он ему должен. Но из того, что Миша мне рассказывал, я этого не увидел. Я говорю: “Миш, да он тебе ничего не должен. А если бы вниз пошло?” И когда мы уже были у Бори дома, я спросил: “Ты действительно Мише должен?” Он говорит: “Да”. Он подтвердил.

Тогда шли разговоры о том, какой он жуткий враг России и как за ним охотятся. На дне рождения сперва была вечеринка у него в офисе. Там был Саша Литвиненко, с которым я много разговаривал. Потом Боря подходит и говорит: “Витась, сейчас пойдут в ресторан за сашими и принесут, ты же любишь вот эти, да?” И я говорю Литвиненко: “Минуточку, а кто будет за этим наблюдать?” То есть они совершенно спокойно жили, не думая, что их могут отравить.

Я бы так не вел себя, если бы я был Борей, таким противником режима. Но он так себя вел, и я понял, что за ним никто из России не охотится, потому что ничего не стоило избавиться от них от всех.

К: Можно по-разному смотреть на вещи. Каждого можно судить по его собственным меркам. Объективно есть крах, фиаско Березовского. У него не получилось то, что он хотел. Но можно же посудить и по другим критериям. Березовский – единственный из этой группы людей, который на алтарь отстаивания своих политических воззрений, в том числе амбиций, принес свою жизнь, жизнь своих близких и весь капитал, который у него был.

А: Именно поэтому мы сейчас делаем про него книгу. Я считаю, что если бы не было этой трагедии, он бы совершенно этого не заслуживал. Это делает из него большого человека. И когда вы говорите о масштабности Ельцина – трагедия Березовского в какой-то степени делает его фигуру сопоставимой с Ельциным. Это трагедия всей жизни.

К: Поэтому нельзя сказать, что он не был либералом, если он отдал за это все.

А: С этим я совершенно согласен. Более того, я жалею, что он в последние пару лет не обратился ко мне за помощью, потому что я бы ему, безусловно, помог. Кажется, у него была серьезная трансформация в Англии в последний год жизни. Я вполне допускаю, что уровень его понимания демократии стал другим.

К: Я же застал его и там, и там. Я могу сказать, что Березовский развивался закономерно. В том, что появилось в нем в эпоху, когда он лишился денег, не было ничего неузнаваемого, не из прошлого. Вся его искренность, его покаяние – все это в нем было и когда он считал, что рулит миром.

А: У него было качество, которое, как говорят, пропало. Он был ужасно счастливым человеком до какого-то времени. Я про это даже написал в “Коммерсанте”. Но в конце жизни это, видимо, было не так.

К: Когда мы говорим о последних семи месяцах, я не склонен считать, что мы имели дело с Борисом Абрамовичем Березовским.

А: Это уже болезнь, вы считаете?

К: Я считаю, что это биохимия. Он принимал лекарства. Но Анну Александровну[235] я застал до последних дней, она похоронила единственного сына, она была в каком-то смысле глубоко несчастна, но она все равно не умела быть несчастной.

Я убежден, что покончил с собой не он, а некое биохимическое соединение. Я сам лежал в больнице и знаю, что никаких требований предъявить к человеку нельзя. Но при этом – да, никто не виноват, но мяч не в тех воротах. Я сержусь на Березовского за то, что он проиграл, конечно.

Я не закончил с ним разговаривать. Я не закончил судить его по его же меркам – или, скажем, по нашим меркам, которые сформировались за это время. И эта незаконченность меня злит. Меня злит, что вот этим нашим разъездом, а потом и его смертью он оставил за собой последнее неубедительное слово.

А: В чем оно состояло?

К: Все его слова были последними, и я не смог ему сказать: “Боря, проживи это время и посмотри, как ты был неправ. Хочешь быть хитрым? А Путина не обхитрил. Хочешь быть правильным – почему ты сдался?” Я, видя каждый раз что-нибудь, что принимает наша Государственная дума, страдаю от того, что мне не с кем это обсудить в тех терминах, на том уровне глубины. И не потому, что все глупые, а потому, что всех это справедливо не интересует. Ни для кого из моих знакомых эта недокрученность российской политической системы не осталась настолько важной, как для наших незаконченных разговоров с Березовским.

А: Я чрезвычайно благодарен вам за встречу, потому что большего панегирика Березовскому я не слышал. Притом панегирика умного и глубокого, в отличие от тех, кто просто плакал и говорил: “Как я его любил”. Я действительно удивляюсь, почему вы не хотели про это рассказывать.

К: Потому что я, наученный 90-ми годами, считаю, что нет высказывания вне контекста. Я считаю, что достоверный, взвешенный контекст разговора о Березовском сегодня невозможен.

А: Мне кажется, что такая полифоническая картина, если она получится, создаст полную объективность, потому что только так и рисуется человек.

К: Тут не вопрос объективности. Ничего объективного не бывает. Тут вопрос, чтобы необъективность не могла быть воспринята лично или конъюнктурно. Мы находимся в таком контексте, в котором любая необъективность может быть воспринята конъюнктурно. Это от вас вообще не зависит.

П: У меня с Березовским был очень интересный разговор. Как раз когда он мне предлагал программу, он спросил: “Владимир Владимирович, а сколько бы вы хотели бы иметь денег?” Я говорю: “Вообще?” – “Да, вообще”. – “Ну, миллионов 10”. Он говорит: “Это вам только кажется”. Я говорю: “Борис Абрамович, меня не интересуют яхты, личные самолеты. Мне кажется, что 10 миллионов хватит”. Он говорит: “Когда у вас будет 10, вы захотите 100”. Я говорю: “Да нет, не захочу”. Он говорит: “В таком случае у вас и 10 не будет”. И, может быть, он был прав.