раз комбату это так надо — я своё орудие откачу к Давлатяну. Оно и как раз поближе к нему будет.

Подумав и несколько остыв, Кузнецов согласно кивнул:

— Действуй! Уханов, не хочешь сам воевать — дай ему своих людей, чтоб побыстрей перетащили орудие и окопались.

— А кто хочет воевать? Только какой-нибудь…

Впрочем, Уханов не уточнил — какой именно «какой-нибудь».

Когда остались вдвоём, Уханов смотря на удаляющееся орудие — толкаемое двумя матерящимися расчётами, вполголоса сказал:

— Зря ты так.

— Обоснуй?

— Отсюда нам ловчее было бы танки крушить. Он же, танка — СЛЕПОШАРЫЙ!!! Нас не видит, выползает на этот пригорок — вообще пулемёты и пушки вверх. Тут и бей его в брюхо — где броня тоньше. А если обходить будет, борт подставляя — тоже хорошо получится.

Кузнецов был поражён:

— Откуда ты всё это знаешь?

— А ты повоюй с моё, командир — ещё не то узнаешь.

Потушив самокрутку и бережно высыпав остатки табака в кисет, он раздосадовано вздохнул:

— Будь у нас здесь вся батарея, мы бы этих танков накрошили — вагон и маленькую тележку.

Кузнецов хотел было побежать и вернуть орудие Чубарикова, но тут прибежал связист Святов с размотанной катушкой и сунул ему в руку телефонную трубку, из которой знакомым голосом спросили:

— Кузнецов! Ты выполнил мой приказ?

— Так точно, товарищ комбат!

— Тобой уже из штаба дивизии интересовались: мол что за му…

Минут пять выслушивая про себя не самое лицеприятное, молодой командир взвода краснел и бледнел. Наконец, он услышал:

— … После боя — если жив останешься, сниму тебя со взводных и отправлю в бригаду, в резерв.

«Но, хоть не в трибунал, — с некоторым облегчением подумал Кузнецов, отдав трубку связисту, — и на том спасибо».

* * *

…Не успел вернуться к орудию расчёт Уханова, как там — среди зарева на востоке, что-то засверкало розово и густо, какая-то туча в небе.

Балтиец тут же снял видавшую виды бескозырку с выцветшим названием корабля и убрав её в вещевой мешок, нахлобучил стальной шлем Андриана:

— В сухопутье, да ещё и в окопной войне — первейшее дело, коль собственная голова дорога. Конечно, «прямую» винтовочную пули не сдержит… А вот после рикошета — запросто!

Куззнецов, был просто заворожен этим неторопливым, обстоятельным разъяснением:

— Да ещё вот сверху то летят шрапнели да осколки — уже на излёте… Да и камнем или комом земли — подкинутым к верху взрывом, бывает так приложит по кумпалу — мозги в разные стороны. А этот шелом — спасёт твой «котелок» и всё что варится в нём!

«Откуда он всё это знает?».

Как бы прочитав мысли, Уханов ответил:

— Я эту науку ещё в «Ревельском морском батальоне смерти[1] » постиг.

Судя по отметинам на «Андриане», шлем уже не раз спасал хозяину голову и её содержимое.

Кузнецов стоял слева от орудия, в отдельном ровике, вместе с Ухановым и недавно подошедшим пожилым ездовым орудия Чибисовым. Они ощущали ногами дрожание земли, осыпались твердые комья с бруствера от слитного гула взрывов артиллерийских снарядов, сотрясающего воздух. Совсем близко видел Кузнецов разверстые ужасом черные, как влажный графит, глаза Чибисова на поднятом к небу треугольном лице с придавленным, ошеломленным выражением, видел рядом задранный подбородок и, светлые, в движении, упорно, зло считающие глаза Уханова. Все тело туго сжималось, подбиралось, точно в тяжком сне, когда не можешь сдвинуться с места, а тебя настигает неотвратимое, огромное.

— Ты что, папаша, дрожишь как лист осиновый? Страшнее смерти ничего не будет. Дрожи не дрожи — не поможет…

— Да разве не сознаю я… — сделал судорожную попытку улыбнуться Чибисов и показал на горло, — да вот… Само собой лезет… Кабы мог я… Не могу совладать, горло давит…

— А ты думай о том, что ни хрена не будет. А если и будет — то ничего не будет. Даже боли, — сказал Уханов и, уже не глядя на небо, достал кисет, — насыпай. Успокаивает. Сам успокоюсь. Давай и ты, командир. Легче станет.

— Не хочу, — Кузнецов отстранил кисет, — котелок бы воды… Пить хочу.

Тот, понимающе:

— Бывает. Когда страшно всегда так — или пить или…

— … Облегчиться хочется, — закончил за него Чибисов.

— Ложи-ись!

Кузнецов не услышал в настигающем визге приближающегося снаряда голос, скорее почувствовал его. Ровик был слишком мал для троих. Он упал на Чибисова, Уханов, упав на него, загородив небо.

И тотчас их накрыло черным ураганом, ударило жаром сверху. Ровик тряхнуло, подкинуло, сдвинуло в сторону, почудилось, он вставал на дыбы. Тяжесть тела Уханова сбросило с Кузнецова и рядом оказалось серое, землистое, до отдельных волосков видимое, с застывшими глазами лицо Чибисова… Его, вроде отставшая от серой кожи щетина на щеках, его хрипящий рот:

— Хоть бы не сюда, не сюда, господи!

Чибисов обеими руками упирался в грудь Кузнецова и, вжимаясь плечом, спиной в некое узкое несуществующее пространство между Кузнецовым и ускользающей стеной ровика, вскрикивал молитвенно:

— Дети мои! Дети ведь… Нету мне права умирать. Нету! Дети мои…!

— Замолчите!

Крикнув это, Кузнецов задохнувшись чесночной гарью от химического толового яда, закашлялся с режущей болью в горле. Он с трудом отцепил руки Чибисова, сбросил их с груди. Ровик забило удушающим густым дымом — и не стало видно неба. Оно кипело чернотой и грохотом, смутно и нереально и, в обвалах снарядных разрывов ровик изгибало, корежило и, везде разнотонными, ласковыми и грубыми голосами смерти прорезали воздух осколки, обрушивалась пластами земля…

«Сейчас это кончится, — внушал себе Кузнецов, ощущая хруст земли на зубах, закрыв глаза: так, ему казалось, быстрее пройдет время, — еще несколько минут…».

* * *

Артобстрел кончился так внезапно — как будто кто-то выключил его, повернув рубильник. Выбравшись из ровика, Кузнецов первым делом бросился к окопу телефониста:

— Связь есть с энпэ? Не перебило? Дайте трубку, Святов!

Святов, прижав колено к колену, чтобы не дрожали, закивал остреньким, белесым, вспотевшим от страха и начинающейся летней жары деревенским личиком:

— Есть, товарищ командир, есть. Только никто…

— Танки! — крикнул кто-то вдалеке на батарее.

— Танки! Танки! — шептали лиловые губы связиста, — слышали? Команда была…

Кузнецову хотелось крикнуть отвернуться, чтобы не видеть эти его колени, этого необоримого его страха, который вдруг остро вонзился и в него при этом возникшем где-то слове «танки» и, пытаясь не