поддаваться и сопротивляясь этому страху, он подумал: «Не может быть! Кто-то ошибся, вообразил… Где танки? Кто это крикнул?».

— Святов! — крикнул Кузнецов и потряс за плечо спрятавшего лицо в колени связиста, — с энпэ свяжитесь! С Дроздовым! Что там? Быстро!

Рука Святова мелкими толчками стряхивала с аппарата разбитые комочки земли, а губы приоткрывались, прерывисто обдавая паром дыхания трубку: «Энпэ… энпэ… Не побило вас?». И вдруг его глаза опять раскосились и замерли.

— Танки-и! — снова пронесся надрывный крик над бруствером пехотинцев.

— Танки… — задышал в трубку Дроздов, — к бою, Кузнецов! Танки идут!

— Понял, — проговорил Кузнецов.

Странным показалось, но Кузнецов вдруг почувствовал короткое облегчение, точно вырвался на свободу из противоестественного состояния подавленности, бессилия и унижения, что называют на войне ожиданием смерти.

Но в ту же минуту он увидел ракеты — красную и синюю, поднявшиеся впереди над степью и дугами упавшие в близкие пожары.

— К орудию! — крикнул Кузнецов тем голосом отчаянно звенящей команды, который ему самому показался непреклонно страшным, чужим, неумолимым для себя и других, — к бою!

— Расчёт…– крикнул Уханов, дублируя его команду, — к бою!

Везде из ровиков вынырнули, зашевелились над брустверами головы. Выхватывая панораму из-за пазухи, первым выкарабкался на огневую позицию наводчик орудия Евстигнеев — длинная шея вытянута, выпуклые глаза с опасением оглядывали пригорочек менее чем в трёхстах шагах перед позицией.

Бойцы расчёта, выталкиваемые командой из ровиков, бросились к орудию: механически сорвали чехол с дула и с казенника, раскрывали в нишах ящики со снарядами, спотыкаясь о комья земли — заброшенные на огневую позицию разрывами снарядов, тащили ящики поближе.

Наводчик быстрыми пальцами вставлял в гнездо панораму, торопя взглядом возившийся со снарядами расчет и, старательно-торопливо начал протирать наглазник прицела, хотя в этом сейчас никакой не было надобности.

— Товарищ командир! Шрапнель готовить? — крикнул кто-то из ниши запыхавшимся голосом, — пригодится? А? Иль, гранаты?

— Быстрей, быстрей! — торопил Кузнецов, незаметно для себя ударяя кулаком об ладонь так, что больно было, — отставить шрапнель! Готовить стальные гранаты поставленные на фугас! Только на фугас!

Рядом стоящий Уханов вполголоса подсказал:

— Стальных гранат у нас мало… Очень мало! Шрапнелью поставленной «на удар» тоже можно броню проломить. Если поближе подпустить, конечно…

Посмотрев на пригорочек перед ними и вспомнив про «брюхо», Кузнецов поправился:

— Трубку шрапнельных снарядов ставить «на удар»!

Уханов мечтательно, как будто думая вслух произнёс:

— Эх… Бронебойных снарядов бы нам сейчас! Какими на флоте по броненосцам лупят. Ведь, танк — тоже броненосец, только сухопутный.

Связист Святов, привстав, возник из окопчика — шапка еле держалась на белесой голове, сдвинутая тесемкой от трубки:

— Товарищ командир! Комбат вас… Спрашивает: «Почему не открываете огонь? Что случилось? Почему не открываете?».

Он словно бы ртом хватал команды по телефону, речитативом повторял:

— Приказ открыть огонь! Приказ открыть огонь!

«Он, что там? Не знает — что мы отсюда ничего не видим?».

— Дайте-ка, дайте, Святов!

Кузнецов кинулся к ровику, оторвал трубку от розового уха связиста и, улавливая горячо толкнувшуюся из мембраны команду, крикнул:

— Куда стрелять?

— Видите танки, Кузнецов? Или не видите? — взорвался в трубке голос Дроздова, — открыть огонь! Приказываю: огонь!

— Слушаюсь! — ответил Кузнецов.

Едва он бросил трубку в руки Святова, как справа на батарее зарницей и грохотом рванул воздух. Это открыли огонь два орудия взвода Давлатяна и одно его — однокашника Чубарикова.

И почти тотчас же, трескучим эхом лопнул ответный танковый разрыв, за ним — другой, третий, пятый, десятый и, огневые позиции Давлатяна и крайнее его орудие исчезло, утонуло в огненно-черном кипении разрывов.

— Товарищ командир! Никак, второй взвод накрыло! — донесся чей-то панический крик из ровика.

Кузнецов вспомнил хорошо знакомую ему маму Володьки Чубарикова, её слёзы на проводах единственного сына и дрожащие губы шепчущие слова:

«Только вернись, слышишь? В любом виде — безногим, безруким, но только вернись, слышишь⁉».

«Зачем он так рано открыл огонь? — зло подумал Кузнецов про Давлатяна, прочь отгоняя чувство собственной вины в гибели друга, — что я теперь скажу Вере Павловне?».

Видя его настроение, Уханов произнёс успокаивающе:

— Не всех в таких случаях убивают. А часто бывает — вообще никого: залегли поди в своих окопах — наложив полные штаны и, даже дышать боятся.

* * *

Долго, невообразимо долго тянулось время…

Вокруг шла война, всё куда-то по кому-то стреляли, над ними пролетали шальные пли и снаряды, а они даже ещё не видели танков…

Вдруг, из густо заполненного дымом пространства справа от той возвышенности — за которой они притаились, вытянутым острием тарана вперед выдвинулся огромный «треугольник». Ещё немного и «треугольник» начал распадаться на отдельные, чётко видные желто-коричневые квадраты танков. Пронизывая дымовую пелену мглы, стали вспыхивать и гаснуть фары.

— Зачем фары зажгли? — крикнул, обернув ошеломленное лицо наводчик Евстигнеев, — огонь вызывают? Зачем, а?

— Для страха, — невозмутимо ответил Уханов, — психическая атака — на испуг берут.

— Волки, — с придыханием выговорил наводчик Евстигнеев, стоя на коленях прильнув к прицелу, — чисто стая волков обоз в лесу окружают!

— Но мы то им не обозные клячи, — сплюнул Уханов и подмигнул крестящемуся Чибисову, — мы то и сами — кого хошь загрызть могём!

Кузнецов видел в бинокль: дым пожаров — полосой растянутый по степи, странно шевелился, дико мерцал красноватыми зрачками, вибрировал ревом моторов, зрачки тухли и зажигались, в прорехах скопленной мглы мелькали низкие и широкие тени, придвигаясь под прикрытием дыма к траншеям боевого охранения. И всё до окаменения мускулов напряглось, торопилось в Кузнецове: скорей, скорей огонь — лишь бы не ждать, не считать смертельные секунды, лишь бы что-нибудь делать!

— Внимание… Орудие…

— Мне ничего не видно — дым застит, — перебил его наводчик.

— Девятьсот шагов, товарищ командир, — на ухо сказал Уханов, искоса на него поглядывая, — надо бы подождать ещё — пусть ещё на двести шагов приблизятся.

— Отставить! Ещё, ещё двести шагов, — промедлив, с хрипотцой скомандовал Кузнецов, убеждая и себя, что нужно во что бы то ни стало вытерпеть эти двести шагов, не открывать огня и, в то же время восхищённо удивляясь точности глазомера Уханова.

Казалось ещё целая вечность прошла, как и без всякого бинокля Кузнецов увидел, как тяжко и тупо покачивались передние машины, как лохматые вихри высохшей травы