войны и еще год или полтора после нее ни на час, ни на минуту не проходило чувство голода, и часто всерьез думалось, как тому товарищу отца по плену, что «накормить досыта хлебом человека невозможно». Хотя я получал не 250 граммов, а рабочую норму — в начале 800, потом 650 граммов. К тому же года с 43-го карточное снабжение наладилось, и остальные карточки — на мясо, жиры, крупу — перестали пропадать, их «отоваривали», как это тогда называлось, в магазинах или столовых.

Узнав, что Федя пропал без вести, отец и особенно, конечно, мать сильно горевали. Правда, пропал без вести — это еще не погиб, и они долго надеялись, да и я с ними, что он когда-нибудь объявится — таких чудесных воскресений немало было в войну. Проходили месяцы, годы, и надежды наши постепенно таяли. Через год после окончания войны мы с отцом поняли, что надеяться больше не на что, только мать все еще не могла говорить о своем первенце как о мертвом. Старики заказали какому-то бродячему фотографу увеличить Федину фотографию, и этот портрет висел в красном углу их избушки, пока они были живы. Потом я отдал его Эмме, Фединой дочери.

У отца росли еще два сына, от Ольги. Где-то перед войной или в первый год войны Анатолий окончил семилетку и поступил в Вологде на какие-то курсы, кажется, бухгалтерские. Парня, видно, тоже донимала голодуха, потому что вскоре мать стала замечать исчезновение кой-каких тряпок, белья — он, очевидно, променивал это на рынке на хлеб. Вряд ли на водку, она была слишком дорога на рынке, 500 и более рублей за бутылку, да и не успел еще он тогда научиться пить, как и я. Не помню, что у него получилось из этих курсов, но в 43-м его призвали в армию. Ускоренное обучение он проходил в Архангельске. Я тогда работал в Исакогорке, в 10 км от Архангельска, и однажды навестил его.

Вышел он ко мне худой, щуплый, в обмундировании, наверное, третьего срока — выцветшем, застиранном. Пожаловался: «Тяжело служить», а в глазах слезы. Конечно, ему было тяжело: сложением он был, пожалуй, еще более хил, чем я, ростом в то время тоже мал (подрос после), а кормили их немногим лучше, чем нас.

Вскоре их отправили на фронт. Но до фронта Анатолий не доехал: эшелон попал под бомбежку, его ранило, кажется, в руку, и он попал в госпиталь, а потом работал где-то в Ленинграде, и свалившейся балкой ему еще перебило ногу. Он попал в институт скорой помощи на Петроградской стороне, там долго лечился, но остался инвалидом и устроился в этом самом институте электромонтером, жил в комнатушке на седьмом, чердачном этаже вдвоем с таким же работником.

Никогда не изгладится из памяти 9 мая 1945 года — Праздник Победы. Не было, нет и не будет, наверное, подобного праздника: безмерна была радость доживших до этого дня, но к ней примешивалась великая скорбь по миллионам погибших. После четырех лет войны как будто гора свалилась у всех с плеч.

В сентябре того же года я женился, а еще через год родилась дочь, и мы забрали бабушку к себе. Мне немного неловко было отбирать ее у отца, оставляя его одного с 9-летним Мишкой, но ничего лучшего мы не придумали. Когда я приехал за матерью, чтобы отвезти ее к нам в Вологду, произошла некрасивая сцена, напоминающая описанный отцом дележ с братом. Мать хотела взять с собой одну козу (по-видимому, которая получше), а отец предлагал ей другую. Мать, впрочем, прожила у нас недолго: через год, не поладив со снохой и не видя существенной поддержки от размазни-сына, предпочитавшего придерживаться «нейтралитета», она вернулась к отцу, который встретил ее с радостью, хотя, конечно, иногда и подтрунивал: «Что, скоро нажилась у сынка-то?» Отца поджидало еще одно испытание: младший сынок вырастал непутевым: учился плохо и вообще отбивался от рук. Все свои дурные наклонности он не мог приобрести в семье, его воспитанию отец уделял во много раз больше времени, чем воспитанию всех старших сыновей — когда те росли, у него не было для этого времени и возможностей. И если из него не получилось человека, то отца за это упрекать трудно.

А Мишка вел себя все хуже и лет в 12 как-то пообещал отца зарезать. Отец, поняв, что ему с ним не сладить, что его возможности в воспитании, пожалуй, исчерпаны, отвез его в Ленинград, к Анатолию и там сумел определить в детский дом. Там Михаил доучился класса до 7-го и даже приобрел какую-то специальность, как будто электромонтера. Однако проработать больше двух-трех недель он нигде не мог, отовсюду сбегал, иногда прихватив с собой вещи товарищей по общежитию. Так он болтался около Ленинграда, потом его занесло каким-то ветром в Сталинград, а оттуда он вдруг приехал ко мне в Ярославль. Мы вчетвером жили тогда в комнатке на Суздальском шоссе. Явился он без вещей, сказав, что оставил их в камере хранения на пристани.

На другой день я говорю: «Ну, пойдем за твоим чемоданом, да провожу тебя домой». Когда стали подходить к речному вокзалу, он сознался, что чемодана у него нет, украли в дороге будто бы. Но я уже ему не верил: если бы украли, зачем это было скрывать? Вообще, самым противным в нем была эта лживость, ему ни в чем нельзя было верить. А так он тогда произвел на меня впечатление неглупого парня: знал все последние кинофильмы, чувствуется, что читал газеты. Я проводил его на поезд, купил билет, дал немного денег на дорогу и он уехал к отцу. Больше я его, вот уже 20 лет, не видел.

У отца он пожил недолго и уехал в Ленинград к Анатолию, захватив все наличные деньги, какие нашел у стариков в комоде, что-то около двухсот рублей. После этого он поболтался какое-то время в Ленинграде, периодически появляясь у Анатолия, который к тому времени, кажется, тоже женился. Но работать он так и не смог себя заставить и вскоре из Ленинграда исчез: не то стал бродягой, не то прибился к какой-нибудь шайке. Изредка присылал отцу письма из разных мест, иногда дружелюбные, а иногда такие: «Я все равно тебя, старый хрыч, зарежу». Отец