В следующую зиму (кажется, ближе к весне) Ольга умерла. Отчего — не знаю. Медицинское обслуживание в тех деревнях таково, что и теперь люди умирают неизвестно от чего. Может быть, это было связано с неудачными родами — недавно из отцовых бумаг я узнал, что в ту зиму у них родились еще близнецы Аким и Мария (очевидно, отец назвал их так в честь своих брата и сестры), прожившие всего один день.

Итак, отец на 53-м году остался один с двумя сыновьями на руках, 14 и 2 лет. Ему не оставалось ничего другого, как позвать к себе свою первую жену. И она немедля на это согласилась, о чем отец, помню, с радостью уведомлял меня в письме. С тех пор, с лета 40-го года и до конца они прожили почти четверть века опять вместе в этой самой хибарке. Жить вчетвером на отцову скромную зарплату, а после на еще более скромную пенсию было, конечно, трудно, поэтому они держали козу, иногда двух, и расширили огород, который обеспечивал их картошкой, овощами и даже зерном для кур. Так помаленьку и жили.

Но в ту же осень 40-го года с отцом приключилось несчастье: кладовую, которой он заведовал, обокрали. Его заподозрили в симуляции кражи, арестовали, и ему пришлось провести месяц или полтора в КПЗ — камере предварительного заключения, как это заведение, кажется, называлось. После отец сравнивал свое пребывание там с царской тюрьмой в Устюге, в которой довелось ему сидеть в молодости, и сравнение получалось неутешительным: в Устюге обращение с заключенными было несравненно лучше. Там их все-таки признавали за людей и в какой-то мере уважали их человеческое достоинство, чего он не мог сказать об этом последнем своем заключении, притом в качестве подследственного, а не осужденного.

К счастью, все закончилось благополучно. Настоящего вора, жителя соседней деревни, нашли, нашли у него и все украденное. И хотя тот мерзавец пытался оговорить отца, утверждая, что крали они вместе, и у отца при обыске нашли какие-то гвозди, но он сумел доказать, что гвозди эти запасены им раньше для ремонта дома, и был судом начисто оправдан. Но со склада он после того ушел и до пенсии работал сторожем на складе горючего лесосплавной конторы, менее чем в километре от его деревни.

Я забыл сказать, что эта деревня расположена на берегу нашей родной Сухоны, только в ее верховьях. Тут она совсем не такова, как в Нюксенице: много меньше, берега низкие, течение не такое быстрое. Есть у нее любопытная особенность, которой отец удивлялся и даже гордился (говорят, таких рек всего две не то в Союзе, не то даже в мире): она весной недели две течет вспять, в Кубенское озеро, из которого вытекает.

В 41-м году в июне я был в Ярославле, на практике после 4-го курса, жил опять в квартире Феди. Но самого его дома не было: он уже около года был в армии, и в последний раз я видел его зимой в Москве, когда он после короткого отпуска ехал в часть, в Гороховецкие лагеря. Он командовал тогда минометной ротой, был в звании лейтенанта, два «кубика» на петлицах. После практики я имел в виду поехать в Кривец, навестить своих стариков, но судьба судила иначе: 22-го началась война. Зина в тот же день уехала в Гороховец и там успела увидеть мужа тоже в последний раз — через месяц или полтора он где-то под Смоленском пропал без вести. Через день или два уехал и я в Москву: у нас перед отъездом на практику в спецчасти были взяты подписки, что в случае объявления мобилизации мы немедленно возвращаемся в институт (так что нападение немцев было не столь уж внезапным, как об этом после говорил Сталин, по-видимому, в свое оправдание).

2,5 месяца я провел вместе со многими тысячами московских студентов на строительстве оборонительных рубежей между Вязьмой и Смоленском. В середине сентября нас, старшекурсников МИИТа, вернули в Москву для продолжения учебы, а еще через месяц, когда немцы начали прямое наступление на столицу, наш институт погрузили в ледники[527] и отправили в Новосибирск. Там в марте 42-го я окончил институт (от дипломного проектирования наш курс освободили) и попросился на Северную дорогу, управление которой было в Вологде, имея в виду перед уходом в армию повидать родителей.

Так я появился у них в апреле. И в Новосибирске весной стало уже голодновато, а в Вологде было вовсе плохо. По карточкам кроме хлеба (800 граммов рабочему, 500 служащему и, кажется, по 250 иждивенцам и детям) почти ничего не давали, не было еще отлажено карточное снабжение. Так жили и мои старики, имея вдобавок к этому хлебу немного молока от козы да картошку, которая тоже подходила к концу. В мае, когда картошка кончилась (осталось только на семена), мать ходила перекапывать поле пригородного хозяйства в поисках прошлогодней, перезимовавшей в земле картошки и пекла из нее лепешки — никогда их не забуду, за всю жизнь, кажется, не пробовал ничего более несъедобного. В то же лето они немного расширили свой огород и в последующие годы картошки собирали больше.

Побыв у стариков недели две, я отправился в Вологду, в управление дороги. Сталин оберегал от фронта железнодорожников (как, по-видимому, и другие подобные специальности), их в течение всей войны, даже в самые трудные периоды, не брали в армию и даже тех, кто в неразберихе первых месяцев был взят, потом вернули на дороги. В общем, получилось так, что война помешала мне попасть в армию: не будь войны, я осенью был бы призван на действительную службу. Бывают же в жизни такие парадоксы!

В течение тех лет, когда я жил в Вологде, я регулярно навещал родителей, как правило, раз в две недели приезжал на воскресенье. Они были всегда рады моим визитам, мне тоже хотелось поговорить с отцом на всевозможные темы. Приезжал я на сутки с небольшим, но хлеба, особенно в первый год, старался привозить двухдневную норму. Хотя мне ничего не стоило бы эти полтора кило съесть за время поездки в пригородном поезде от Вологды до Сухоны. Вот когда мне стали понятны и близки переживания отца в плену! Действительно, в продолжение всей