будапештской полиции Шандор Копачи также присоединился к повстанцам. Возбужденные толпы по всей стране линчевали сотрудников спецслужб и громили их архивы. Протестующие ворвались также на виллу Ракоши, роскошь убранства которой привела их в ярость.

Последствия всего этого были столь же хаотичными и ужасающе кровавыми. Генерал Иван Серов — человек, прежде «умиротворявший» Варшаву и Берлин, а теперь возглавивший КГБ, — лично руководил арестами Малетера и Надя. Венгерский премьер-министр пытался искать убежище в югославском посольстве, где ему сначала пообещали безопасный переезд в Белград, а потом обманули. Обоих деятелей позже казнили, причем по приказу не Хрущева, а Яноша Кадара, на протяжении трех последующих десятилетий руководившего Венгрией. Журналист Миклош Гимеш, подобно многим рабочим, продолжал сопротивление до ноября, когда его арестовали и в 1958 году казнили. С декабря 1956-го до лета 1961 года 341 человек был повешен, а еще 26 тысяч отданы под суд, причем 22 тысячи из этого числа получили тюремные сроки, превышавшие пять лет. Десятки тысяч людей лишились работы или жилья[1343]. Тем не менее забастовки и протестные акции по всей Венгрии продолжались, особенно на заводах и фабриках. Миндсенти укрылся на территории американского посольства, где оставался на протяжении пятнадцати лет. Около 200 тысяч венгров уехали за границу и стали беженцами. Одним из них оказался поэт Дъёрдь Фалуди, некогда попавший в лагерь Рекск. «У меня были жена и малолетний сын, — писал он. — Я опасался, что если останусь в стране, то ради выживания семьи вступлю в коммунистическую партию и сломаюсь»[1344].

Венгерская революция способствовала изменению внешнего восприятия Советского Союза в Восточной Европе и остальном мире, а в особенности в рядах западных коммунистических партий. После 1956 года во Французской компартии произошел раскол, Итальянская коммунистическая партия отошла от Москвы, а Коммунистическая партия Великобритании потеряла две трети своих членов. Даже Жан-Поль Сартр в октябре 1956 года раскритиковал СССР, хотя еще долго питал слабость к марксизму[1345].

Отчасти такая реакция стала следствием блестящего освещения венгерских событий в мировых СМИ: лучшие журналисты и лучшие фотографы того поколения в дни революции съехались в Будапешт. Фотографии тех дней шокировали среди прочего и тем, что на них было отражено то, чего никто не ожидал. До начала событий никто из аналитиков, включая самых ярых антисоветчиков, не думал, что в странах восточного блока возможны революции. И коммунисты, и антикоммунисты (за редкими исключениями) считали, что советские методы индоктринации предельно эффективны; что большинство населения безоглядно доверяет официальной пропаганде; что тоталитарная образовательная система устраняет всякое разномыслие; что разрушенные гражданские институты невозможно восстановить; что переписанная история будет забыта. В январе 1956 года американская разведка предсказывала, что со временем инакомыслие в Восточной Европе будет слабеть «из-за постепенно роста численности молодежи, подвергшейся коммунистической обработке»[1346]. В позднем эпилоге к «Истокам тоталитаризма» Ханна Арендт написала, что венгерская революция стала полной неожиданностью, всех заставшей врасплох. Подобно ЦРУ, КГБ, Хрущеву и Даллесу, Арендт была уверена, что тоталитарные режимы, получившие доступ к самой душе нации, становятся неуязвимыми.

Но все они ошибались. Люди не превращались в «тоталитарную личность» с такой легкостью. Если внешне казалось, что они совершенно помешались на культе лидера или партии, видимость могла быть обманчивой. Даже когда под действием самой абсурдной пропаганды люди на демонстрациях скандировали лозунги или пели песни о том, что партия всегда права, чары так же внезапно, драматично, неожиданно могли рассеяться.

Эпилог

Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности.

Борис Пастернак

Доктор Живаго

На протяжении тридцати лет, вплоть до падения в 1989 году Берлинской стены, коммунистические лидеры Восточной Европы задавали себе те же вопросы, которые начали мучить их после смерти Сталина. Почему экономические достижения их системы оказались такими скудными? Почему пропаганда была столь неубедительной? Что питало источник неугасающего инакомыслия и как лучше его перекрыть? Достаточно ли арестов, репрессий и террора, чтобы коммунистические партии могли удержать власть? Или более надежным средством предотвращения социального взрыва должны служить либеральные реформы — толика экономической свободы плюс немного свободы слова? Наконец, на какие изменения готов Советский Союз и где именно Москва проведет запретную черту?

В разное время на эти вопросы отвечали по-разному. После смерти Сталина ни один из коммунистических режимов не демонстрировал той жестокости, какая отличала их в 1945–1953 годах, но даже и после государства Восточной Европы оставались жесткими, деспотичными и чрезвычайно репрессивными. Приход Владислава Гомулки к власти в Польше был отмечен либеральными надеждами и народным энтузиазмом, но очень быстро в стране восторжествовали консерватизм и антисемитизм. Янош Кадар начал править Венгрией с кровавых репрессий, но позднее попытался укрепить свою легитимность, согласившись на некоторую свободу предпринимательства, торговли и пересечения границ. В разгар Пражской весны 1968 года Чехословакия переживала бурный культурный подъем: ее писатели, режиссеры и драматурги завоевали тогда международное признание, но после советского вторжения чехословацкое правительство стало одним из самых жестоких во всем блоке. В 1961 году Восточная Германия, пытаясь воспрепятствовать отъезду своих граждан, отгородилась от Запада стеной, но в 1980-е годы режим без лишнего шума начал позволять диссидентам покидать страну в обмен на твердую валюту, получаемую от правительства ФРГ. Румыния и Югославия в разные периоды пытались занимать особую позицию во внешней политике, дистанцируясь от советского блока, но такая линия была непоследовательной.

Хотя правительства Восточной Европы всегда держались рамок, установленных Советским Союзом, время от времени они экспериментировали — расширяя свободу кооперативов или ограничивая деятельность церкви, наращивая силы спецслужб или допуская бо́льшую свободу в сфере искусства. Иногда либеральные реформы оказывались вполне успешными: так, польские коммунисты после 1956 года вообще отказались от социалистического реализма, а в Венгрии в 1980-е годы были легализованы совместные предприятия. В иных ситуациях либерализация заканчивалась насилием. Во время Пражской весны Чехословацкая коммунистическая партия под руководством Александра Дубчека взяла курс на постепенные реформы, предполагавшие децентрализацию экономики и демократизацию политической системы. Через несколько месяцев в Прагу вошли советские танки, сокрушившие реформаторов и отстранившие Дубчека от власти. В августе 1980 года Польская коммунистическая партия легализовала профсоюз «Солидарность», массовое и низовое движение, к которому со временем присоединились 10 миллионов рабочих, студентов и интеллектуалов. Этот эксперимент завершился через полтора года, когда польские коммунисты объявили военное положение, запретили «Солидарность» и также вывели танки на улицы.

С течением времени страны Восточной Европы все меньше походили друг на друга. К 1980-м годам Восточная Германия создала самое мощное в регионе полицейское государство, Польша отличалась наибольшим количеством верующих, в