Румынии постоянно не хватало продуктов питания, Венгрия была известна высоким уровнем жизни, а Югославия имела самые дружелюбные отношения с Западом. Но все-таки в одном очень узком смысле все они были похожи: ни один из этих режимов не осознавал своей неустойчивости по определению. Они брели от кризиса к кризису вовсе не потому, что были не способны к «тонкой настройке» своей политики, а из-за несовершенства коммунистического проекта как такового. Пытаясь контролировать каждый аспект общественной жизни, режимы возбуждали недовольство во всех сегментах общества. Государство устанавливало для рабочих высокие нормы выработки, и поэтому забастовки трудящихся ГДР против завышенных нормативов быстро превратились в форму антигосударственного протеста. Государство диктовало художникам и писателям границы их творческого самовыражения, и поэтому деятели культуры, работавшие в какой-то особой манере, тоже превращались в политических диссидентов. Государство запрещало учреждать независимые организации, и поэтому любой, кто делал это, пусть даже в самой невинной форме, становился оппонентом режима. А когда в независимую организацию вливалось большое число людей — как, например, в Польше, где миллионы граждан примкнули к профсоюзу «Солидарность», — под вопросом внезапно оказывалось само существование режима.

Коммунистическая идеология и экономическая теория марксизма-ленинизма содержали в некотором смысле внутренний источник разложения. Претензии восточноевропейских правительств на легитимность основывались на обещаниях будущего процветания и повышения жизненного уровня, которые, как предполагалось, были гарантированы «научностью» марксизма. Плакаты и транспаранты, торжественные речи и газетные передовицы, радиотрансляции, а потом и телевизионные передачи — все это пропагандировало экономический рост. И хотя определенная позитивная динамика действительно имела место, рост никогда не был таким высоким, как это представлялось в пропагандистских материалах. Повышение жизненных стандартов на Востоке не успевало за их совершенствованием на Западе, и скрывать этот факт на протяжении длительного времени было невозможно. В 1950 году Польша и Испания имели очень близкие показатели ВВП. Но к 1988 году польский ВВП вырос в два с половиной раза, а испанский ВВП — в тринадцать раз[1347]. Радио «Свободная Европа», зарубежные командировки и туризм помогали осознать эту пропасть, которая расширялась по мере того, как технологическая революция в Западной Европе набирала темп. Цинизм и разочарование охватывали даже тех, кто поначалу верил в систему. Улыбающиеся молодые коммунисты 1950-х годов уступили место угрюмым и апатичным рабочим 1970-х, циничным студентам и интеллектуалам 1980-х, эмигрантам и диссидентам. Разумеется, у системы всегда были сторонники, число которых даже увеличилось после того, как правительства некоторых стран Восточной Европы, чтобы обеспечить более высокий уровень потребления, стали занимать деньги у западных банков. Многочисленные бенефициары лукаво демонстрировали преданность режиму, а те, кто пользовался плодами политики «социального продвижения», продолжали преуспевать в рядах бюрократии. Но хотя некоторые восточные европейцы в поздние годы с ностальгией относились к коммунистическому идеализму, примечательно, что после 1989 года ни одна политическая партия даже не пыталась восстановить коммунистическую экономику.

В конечном итоге разрыв между реальностью и идеологией заставлял коммунистические партии продолжать поддерживать поток бессмысленных лозунгов, хотя было ясно, что они лишены смысла. Как утверждает философ Роджер Скрутон, марксизм до такой степени отгородился от жизни паутиной того, что Оруэлл однажды назвал новоязом, что спорить с ним было просто бессмысленно: «Факты больше не имели никакой связи с теорией, которая парила над жизнью облаком полнейшей чепухи, словно какая-то теологическая система. Причем нужно было не столько верить в теорию, сколько ритуально повторять ее постулаты, пренебрегая любыми сомнениями… В итоге понятие истины исчезало из интеллектуального ландшафта, заменяясь понятием власти»[1348]. Поскольку люди были не в состоянии отличить правду от идеологической фикции, они не могли разрешать или хотя бы описывать усугубляющиеся социально-экономические проблемы тех обществ, в которых жили.

С течением времени политические оппоненты коммунистических режимов начали понимать эту внутреннюю слабость тоталитаризма советского типа. В блестящем эссе «Сила бессильных», написанном в 1978 году, чешский диссидент Вацлав Гавел призвал соотечественников извлекать выгоду из одержимости правителей тотальным контролем. Если государство желает монополизировать все сферы человеческой деятельности, писал он, то каждый мыслящий гражданин обязан работать над созданием альтернатив. Он призывал сограждан сохранять «независимую общественную жизнь», под которой подразумевалось многое, «от самообразования, размышлений о мире, свободной творческой деятельности и контактов с другими до самых разнообразных свободных гражданских отношений, включающих все формы независимой самоорганизации»[1349]. Он также убеждал их избавиться от лжи и бессмысленного набора слов и «жить по правде», то есть говорить и действовать так, будто коммунистического режима вообще нет.

Постепенно некое подобие «независимой общественной жизни» — «гражданского общества» даже начало кое-где процветать. Чехи создавали джазовые ансамбли, венгры посещали университетские дискуссионные клубы, восточные немцы учреждали «неофициальное» миротворческое движение, поляки организовывали нелегальные скаутские отряды и независимые профсоюзы. Всюду люди играли и слушали рок-музыку, проводили поэтические вечера, занимались нелегальным предпринимательством, собирали диссидентские философские семинары, ходили в церковь. В обществе другого типа такая деятельность расценивалась бы как не имеющая отношения к политике и даже в Восточной Европе далеко не всегда была реальной или даже пассивной оппозицией. Но все же она составляла фундаментальный и бесспорный вызов режимам, которые, говоря словами Муссолини, стремились стать «всеохватывающими».

«Нельзя приготовить яичницу, не разбив яйца»[1350]. Это суровое правило, иногда ошибочно приписываемое Сталину, характеризует мировоззрение мужчин и женщин, которые, занимаясь строительством коммунизма, верили, что их благородные цели оправдывают человеческие жертвы. Но когда становится ясно, что яичница не получилась, можно ли вернуть яйца в прежнее состояние? Как приватизировать сотни государственных компаний? Как воссоздать давно распущенные религиозные и общественные организации? Как заставить общество, за годы диктатуры приученное к пассивности, опять стать активным? Как убедить людей отказаться от казенной болтовни и говорить ясно? Термин «демократизация», используемый сплошь и рядом, не может отразить все перемены, которые происходят — неравномерно и неустойчиво, где-то быстрее, а где-то медленнее — в посткоммунистической Европе и бывшем СССР после 1989 года.

Пользуясь только понятием «демократизация», трудно описать те изменения, в которых нуждаются послереволюционные общества во всем мире. Многие из наихудших диктаторов XX века удерживали власть, пользуясь, причем вполне осознанно, методами, описанными в этой книге. Ирак под началом Саддама Хусейна и Ливия под руководством Муаммара Каддафи напрямую перенимали опыт советской системы, включая устройство тайной полиции, созданной ими при непосредственном содействии СССР и ГДР. Китайский, египетский, сирийский, ангольский, кубинский и северокорейский режимы среди прочих в разное время тоже опирались на помощь Советского Союза в этой сфере[1351]. Впрочем, политическим деятелям, стремящимся имитировать советский процесс тотального контроля над экономическими, общественными, культурными, правовыми и образовательными институтами, а также над политической оппозицией, какие-то явные и специальные рекомендации вовсе не требовались. До 1989 года