Вообще, если главная цель нашей жизни – то есть та, которую ставит для нас верховный Режиссер, как бы его ни понимать, но отнюдь не та, которую мы сами для себя выставляем – заключается только в том, чтобы умереть в единственно положенное для нас время, в единственно положенном для нас месте и при единственно положенных для нас обстоятельствах, а все остальное, то есть вся прочая жизнь во всех ее неисчислимых подробностях, является всего лишь запутанным, но при ближайшем рассмотрении единственно возможным путем к поставленной цели, – тогда естественно и закономерно, что наша биография до известной степени уподобляется криминальному роману, где развязка умалчивается до последней главы, и решающий вопрос о том, где, как и почему умрет герой, держит нас до последней страницы в определенном напряжении, которое можно назвать здоровым в том случае, если читать роман было интересно даже независимо от неизвестного нам финала, или нездоровым в том случае, если после того как стало известно, кто убил, наш интерес к персонажам полностью свелся на нет, и нам совершенно не хочется вернуться к первым страницам и заново их перечитать.

И потому когда действие жизни подходит к финалу, то есть, как и полагается, все заканчивается смертью, иной раз даже не верится, что умерший – которого, положим, мы хорошо знали – мог прожить жизнь, в которой на первый взгляд ничего, кроме пьянки, склок, сплетен, супружеских разборок и прочего в этом роде не было, и однако тут же – точно ангел в нашем сознании начинает одолевать дьявола – сквозь пену и накипь повседневности в прожитой жизни умершего проглядывают знаки препинания вечного и бессмертного бытия, как то: восклицательный знак выбора профессии, женщины или образа жизни, вопросительный знак разного рода соблазнов, двоеточие выведенных из характера и обстоятельств поступков, чувств и мыслей, тире лучших и высоких побуждений, которые быть может так и не состоялись, точка с запятой вечных сомнений и угрызений совести и, наконец, великая и заключительная точка смерти, – и вот тогда уже не до криминальных романов, с которых, как нам прежде казалось, была списана та или иная жизнь, а читаем мы и перечитываем те биографические места, где не играет никакой роли, кто кого убил, на ком женился, кого родил, кем стал и что сделал, – и вот тогда мы возвращаемся к излюбленным страницам, чтобы взять у них самое чистое и бескорыстное: их художественную субстанцию, которая иногда пользуется, правда, острыми сюжетными поворотами, но ценность которой никогда от них не зависит, так что и никакого разочарования после того как мы дочитали роман до конца, мы не испытываем.

А это и есть главный признак любой художественности: вроде бы все уже знаешь наизусть, а все-таки перечитываешь заново, – вот в повседневной жизни аналогией художественной субстанции является все то, что никогда не приедается, а это опять-таки все те же знаки препинания в бесконечных вариациях, о которых говорилось выше – и даже не обязательно крупные бытийственные срезы, будь то семья, общество или профессия, но любая мелочь жизни, пронизанная ощущением великого и непреходящего бытия, – это и есть, пожалуй, то, что несколько высокопарно обозначается как «священная жизнь»: последняя по отношению к обыденной жизни есть всего лишь невидимая эссенция, но когда она вдруг непонятно по каким причинам исчезает, то человек теряет опору жизни, обращаясь к алкоголю, наркотикам, впадая в самую черную депрессию, и даже выходя на грань убийства и самоубийства, – иными словами, в писательском стиле великого Режиссера угадываются не в последнюю очередь черты классического криминального жанра: по странному совпадению того самого жанра, от которого мы все равно получаем наибольшее удовольствие.

Монументальная символика детских слез и детского взгляда

I. – Эти мгновенно просыхающие слезы в глазах ребенка, который только что был смертельно расстроен и вдруг ему пообещали какую-то радостную мелочь: такая сцена повторяется снова и снова, во всех поколениях и, кажется, во всех народах, – и если бы меня попросили назвать самую характерную особенность детского возраста, мне пришлось бы указать на вышеописанный эпизод: не знаю ничего более трогательного и вместе как бы уже обрисовывающего человеческую природу одним-единственным, но вполне монументальным штрихом.

Этот сиюминутный переход от страдания к радости, эта готовность обмануться мелочью и это хрупкое непостоянство! бывает, что губки ребенка еще искривлены предшествующим смешным страданием, а глаза уже лучатся грядущей смешной радостью, – невольно вспоминается милый сердцу пейзаж, когда солнце после непогоды уже заняло полнеба, а дождичек еще остаточно моросит.

И если есть в мире скрытая гармония, и любые Начало и Конец пребывают в тайном соотношении – а я убежден в этом – то аналогом мгновенного преображения страдания в радость, которое дарит нам детство, является второе и гораздо более потрясающее преображение отчаяния и ужаса смерти у подавляющего большинства неподготовленных к смерти людей в неописуемое астральное блаженство, столь характерное для процесса умирания, – но сравнение с просыхающими слезами в глазах ребенка остается все-таки в силе, потому что астральное блаженство, судя по всему, настолько скоропостижно, что ничего по сути в вечной смене страданий и радостей не меняет.

II. – Подобно тому как иной ребенок под неожиданным, пристальным и дружелюбным взглядом какого-нибудь чудака-взрослого сначала застывает как вкопанный, потом с робким и польщенным удивлением заглядывается на него исподтишка, как правило, спрятавшись за матерью, и под конец в его недоуменных глазках рассеивающееся опасение постепенно сливается с доверчивой улыбкой, – так почти у всех просветленных людей перед смертью сквозит в глазах этот божественный оттенок безоговорочного доверия к тому, что должно произойти.

Это именно не напряженное любопытство Льва Толстого – хотя и оно бесконечно лучше любого страха – но подкупающая улыбка малыша, символизирующая Человека как такового, замечающего роковой и необратимый взгляд на себя Существа, превосходящего его во всех отношениях, и все-таки, несмотря на неумолимость бытийственной роли, способного и даже как бы уже обязанного его понять, простить и полюбить.

Здесь все дело именно в этой искренне-смелой и вместе слегка заискивающей, типично детской улыбке, которая на нормального взрослого оказывает почти всегда обезоруживающее воздействие, – вот она-то и призвана, подобно царской печати, навечно скрепить самовольно провозглашенное просветленными людьми отношение к Смерти как любящему родительскому началу: также и здесь простая интуиция подсказывает нам, что самое лучшее для нас – это пока не поздно научиться такой улыбке.

Приговор не подлежащий обжалованию. – Все-таки что там ни говори, а в час решающего испытания, в чем бы оно ни состояло: в принятии ответственного решения, в необходимости лечь на операционную койку, в заботах о родных и близких, оказавшихся в критической ситуации, не говоря уже о настоящих несчастьях, или просто в резких и необратимых изменениях, которыми всегда беременна жизнь, – итак, в эти судьбоносные часы на нашем лице и особенно в глазах является одно и то же характерное выражение, которое без преувеличения можно назвать Каиновой печатью человеческого бытия, – и состоит оно иногда в тайном, но чаще явном и неустранимом никем и ничем беспокойстве.