— Хочу, Валтасар…

— И что же…

— Ты забыл, — проговорила она с расстановкой, — что предки твои — княжеского происхождения, и сын твой может унаследовать корону лишь в том случае, если будет зачат самим Мардуком в его святилище?

Он непонимающе уставился на нее и оцепенел от изумления. Минуту длилось молчание, потом глаза его вспыхнули, и он крикнул:

— Я сам хочу быть отцом моего сына… Или…

Валтасар вскочил и, отстранившись, все не мог оторвать от нее взгляда. — …или ты уже носишь в себе плод Мардука, плод какого-нибудь жреца Эсагилы?

Она молчала.

— Я… сойду с ума, если это правда, сойду с ума! — Яростно накинулся он на нее.

Царица молчала.

Широко растопыренные пальцы Валтасара застыли у ее лица. С каким наслаждением сорвал бы он эту личину немоты, разжал эти застывшие губы, чтобы слетело с них хоть одно, пусть даже убийственное слово.

— Когда это случилось? Или тебя принудили? Неужто ты и вправду веришь, будто сам Мардук осчастливил твое лоно? Разжиревшие эсагильские жрецы — вот кто овладел тобою! Мошенники, воры! И ты дерзнула сделать это! О, я лишусь рассудка…

— Утешься, брат мой; — наконец нарушила она молчание, — и выслушай меня спокойно. Я давно бы открылась, но ведь ты не допускал меня к себе… Я надеялась, что царица Вавилона не будет унижена, как последняя рабыня. Боги окружили меня почестями и богатством, облекли властью, но лишили самого дорогого…

— О чем ты говоришь?

— Сядь и выслушай меня, заклинаю тебя милосердием богов, выслушай меня. В ее голосе сквозила боль. Когда он сел, царица сказала:

— Да будет мне свидетелем. бог мудрости и друг людей, бог Эа, что у меня были добрые побуждения. Как царица Вавилонии, а должна была знать ее законы. А в сводах записано: первенец царя, чтобы не лишиться права наследовать престол, должен быть зачат семенем Мардука. И вот однажды ночью родитель твой Набонид, да хранит его в персидском плену преподобный Син, привел меня в башню Этеменанки и приказал глядеть на звезды и ждать на устланном шелками золотом ложе явления бога Мардука. В глубокой тишине я молилась, следя за тем, как движется по небесному своду серебристая колесница луны. Вдруг святилище озарилось сиянием, и в него кто-то вступил, чистый и лучезарный. От страха тело мое оцепенело, а глаза неотрывно смотрели на вошедшего. Но снова разлилась темнота, и я лишь почувствовала, как кто-то прикасается ко мне жаркими ладонями, обжигая мне плечи и бедра, как сливаются воедино мое и его дыхание. Под утро за мной вернулся отец Набонид. Я была уже одна и крепко спала. Но когда он положил руки на мой лоб и сказал: «Будь благословенно лоно твое, и да выйдут из него тысячи!» — я проснулась.

Растерявшийся Валтасар в гневе кусал губы, скрежетал зубами. Он лихорадочно искал выхода и вдруг зловеще усмехнулся:

— Твоему ребенку не бывать царем. Едва он увидит свет Шамаша, я прикажу унести его в горы и бросить на съедение зверям, как поступил с Киром Астиаг, — но только я дождусь его смерти. Да!..

— О, милосердные боги, — прошептала царица, — это дитя и вправду не будет никогда править твоим царством, потому что ему не суждено родиться.

Валтасар насупил брови.

Она застонала, зарылась лицом в подушки.

— Это дитя никогда не родится, потому что в моем лоне нет жизни, мое лоно подобно праху и пеплу, демоны сделали мое лоно бесплодным.

— О боги! — вскричал Валтасар, тряся ее за плечи. — Что ты говоришь? Иль ты не знаешь, что я последний в роду Набонидов и что с моею смертью прекратится наш род? Понимаешь ли ты, что говоришь? Твое лоно бесплодно? Не может этою быть! О, я сойду с ума. Я сойду с ума.

Рыдания сотрясли тело царицы. Из глаз ее хлынули слезы и оросили шелк подушек. Царица не смела поднять лица, задыхаясь от стыда и унижения, которые ее всю преобразили. Она плакала горько, навзрыд. Ждала, что Валтасар сжалится над ней и его утешение поможет ей перенести нестерпимую муку этой минуты.

Но Валтасар злобно закричал:

— Повернись, когда рядом стоит царь! Вот не думал я, что демоны лишат тебя дара материнства и так унизят мой род, да еще на глазах у рабов. Недостойна ты зваться царицей Вавилона. Недостойна показываться на люди.

Она бросилась ему в ноги и обхватила руками его колени.

— Убей меня, Валтасар, чтобы избавить себя от позора, но молю — не терзай больше мое сердце злобными словами. Я готова умереть и уйти к богам. На земле я не знала ничего, кроме страдания. Если тебе нестерпимо видеть меня, я освобожу тебя, освобожу скоро, ты даже не заметишь этого. Но будь милосерден ко мне, пока я жива.

Она подняла на него покрасневшие глаза, лицо ее сделалось серым, губы вздрагивали.

Ему на миг стало жаль ее, и он сказал уже мягче:

— Скверно я с тобой обошелся. Ты за волю богов не в ответе. Но ты тоже пойми, как больно ранило меня твое признание. Быть может, еще не все потеряно? Что говорят придворные лекари?

— Я уже пила отвары из всех трав! Мудрый Иги-Ану говорит, что при дворе фараона живет настоящий чародей, который исцелил от бесплодия царевну Нубии и множество знатных жен Египта. Он один может спасти меня. Но персы стерегут ныне дорогу в страну Мусури. Я молила всех богов Вавилонии, — ни один не помог мне. Тогда я поверила свое горе пророку Даниилу.

Валтасару не понравилось, что царица обратилась за помощью к еврейскому мудрецу, и он помрачнел.

— О, прости, Валтасар, что я поступила так, но безмерное отчаяние толкает людей и на худшие поступки.

— И что же присоветовал тебе Даниил, этот неуязвимый лев иудейский? — спросил он ее насмешливо.

— Он велел мне молиться Ягве, живому богу, подателю чудес.

— О-о-о! — рассвирепел царь. — Надеюсь, ты еще не сделала этого?

— Нет, нет, — задумчиво покачала она головой. — Как может царица Вавилона молиться богу несчастных пленников?

— Вот такие речи пристали тебе! А теперь вставай и собирайся в Муджалибу. Сегодня мы снаряжаем гонца к фараону, чтобы поторопить его, он обещал нам помощь. Я попрошу фараона, чтобы он позволил этому искуснику вылечить тебя.

— Благодарю тебя, царь, и священную Нинмаху благодарю за то, что она наделила тебя сдержанностью и силой перенести столь тяжкие удары.

— Не будем больше говорить об этом, не растравляй мои раны. Ведь если у меня достало сил пощадить тебя, это еще не значит, что я одолею и душевную муку. Чтоб не терзали меня мысли, я должен бежать отсюда прочь. Еще минута промедления — и мной овладеет безумие. Ты не можешь вообразить, на какую муку ты меня обрекла. Нестерпимую муку.

Он поднял мантию, небрежно накинул ее себе на плечи, и она обвисла безобразными, неряшливыми складками. Нагнувшись за цепью, царь уронил на ковер пояс. Цепь он так и не повесил на шею, а понес в руках, размахивая ею и бормоча: