— Мистер Адамс, — мрачным тоном ответила женщина, — туда, как правило, приглашали детей, краткая жизнь которых уже близилась к завершению. Честно говоря, я не знаю никого, кто мог бы все еще оставаться в живых. Но я уверена, что вам нетрудно будет найти кого-нибудь из родителей, кто согласился бы побеседовать с вами о великодушии мистера Ленца.

Квартира находилась на четвертом этаже мрачного жилого дома без лифта в двенадцатом районе Вены. Она оказалась маленьким и темным закутком, где пахло застарелым табачным дымом и кулинарным жиром.

После смерти их любимого сына — ему было одиннадцать лет — они с женой развелись, сообщил мужчина. Их брак не пережил такого удара, как болезнь и смерть ребенка. Большая цветная фотография Кристофа, их мальчика, висевшая над диваном, бросалась в глаза сразу же, как войдешь в комнату. Было трудно назвать возраст ребенка: ему могло быть и восемь, и восемьдесят. Он был совершенно лысый, с отвисшим подбородком; его маленькое лицо на большой голове, морщинистое, с выпученными глазами, было лицом очень старого человека.

— Мой сын умер в санатории, — рассказывал мужчина. У него была окладистая седоватая борода, лысину на макушке окружала бахрома чахлых волос. Глаза, закрытые бифокальными очками, полны слез. — Но по крайней мере он был счастлив в конце жизни. Доктор Ленц чрезвычайно добрый и щедрый человек. Я рад, что Кристоф хотя бы умер счастливым.

— А вам приходилось навещать Кристофа там, в “Часовом заводе”? — как бы ненароком осведомился Бен.

— Нет, родителей туда не допускают. Это место только для детей. Обо всех медицинских проблемах детей заботятся опытные медики. Но он посылал мне открытки. — Хозяин дома встал и вернулся через несколько минут, в руках у него была открытка с видом. Открытка была исписана крупными ребяческими каракулями. Перевернув открытку, Бен увидел цветную фотографию альпийской горы. Внизу была напечатана подпись: “Земмеринг”.

Вдова Ленца упомянула Земмеринг.

Штрассер говорил об исследовательской клинике Герхарда Ленца, находившейся в Австрийских Альпах. Не могло ли это быть одно и то же место? Земмеринг.

Он должен немедленно найти Анну и передать ей эту информацию.

Он оторвал взгляд от открытки и увидел, что отец тихо плачет. Прошло не меньше минуты, прежде чем этот немолодой помятый мужчина нашел в себе силы заговорить:

— Да-да, я всегда себе это говорю. Мой Кристоф умер счастливым.

Они договорились встретиться в гостинице не позже семи часов вечера.

Если она не сможет вернуться к тому времени, сказала Анна, она позвонит. А на тот случай, если ей по каким-то причинам не удастся позвонить или почему-то покажется, что это опасно, она предусмотрела запасной вариант: в девять часов вечера в “Швайцерхаусе”, в Пратере.

Наступило восемь часов, но она все еще не вернулась в гостиницу и никак не дала о себе знать.

Она отсутствовала почти целый день. Даже если Ленц согласился бы принять ее, все равно она не могла провести в помещении фонда более часа или двух. Но она отсутствовала почти двенадцать часов.

Двенадцать часов.

Бен начал не на шутку волноваться.

К восьми тридцати она все еще не объявилась, и Бен отправился в “Швайцерхаус”, находившийся в доме номер два на Штрассе дес Эрстен Май. К тому времени он уже места себе не находил от тревоги — он по-настоящему боялся, что с нею что-то случилось. Что я так горячусь? — одергивал он себя. Она не обязана все время докладывать мне, где находится и что делает.

И все же...

Это было популярное место, известное своим жареным окороком, который подавали с изумительным соусом из хрена и горчицы. Бен сидел один за столиком на двоих, потягивал чешское пиво “Будвайзер” и ждал.

Ждал.

От пива ему нисколько не сделалось спокойнее. Он мог думать только об Анне и о том, что могло с нею случиться.

К десяти часам она так и не дала о себе знать. Он позвонил в гостиницу, но она не пришла туда и не передала никакого сообщения. Он то и дело проверял свой телефон, чтобы убедиться, что тот включен и что она сможет дозвониться до него.

Он заказал обед на двоих, но к тому времени, когда блюда подали, он полностью утратил аппетит.

Около полуночи он вернулся в пустой гостиничный номер. Некоторое время пытался читать, но не смог сосредоточиться.

Надтреснутый, шершавый, как наждачная бумага, баритон Шардана: “Колеса, приводящие в движение другие колеса, — таким был наш образ действий...” И Штрассер проболтался об одной интриге, ведущейся внутри другой... Ленц сказал ему, что ведет работу, которая изменит мир.

Он заснул в одежде, не разбирая постели, не выключив света, и спал очень беспокойно.

Он и Питер лежали бок о бок навзничь на стоявших рядом медицинских каталках, крепко привязанные к ним; над ними возвышался доктор Герхард Ленц, облаченный в полный хирургический костюм и маску. Однако его сверкающие глаза можно было узнать совершенно безошибочно. “Мы сделаем из этих двоих единое целое, — говорил он стоявшему рядом ассистенту с невероятно длинным лицом. — Мы соединим их органы так, чтобы ни один из них не был в состоянии жить без другого. Или они оба вместе выживут, или оба вместе умрут”. Скальпель плясал в руке, одетой в резиновую перчатку, как смычок скрипача-виртуоза, рассекая плоть смелыми, уверенными ударами. Боль была неописуемой.

Напрягая все силы, пытаясь вырваться из пут, он немного повернулся и увидел лицо брата; широко раскрытые, уставившиеся в одну точку глаза, застывшее на лице выражение ужаса.

— Питер! — крикнул он.

Брат молча разинул рот, и влившемся с потолка резком свете Бен смог разглядеть, что у Питера не было языка. В воздухе тяжело запахло эфиром, и к лицу Бена с силой прижали черную маску. Но он не лишился сознания, напротив, чувство тревоги, осознание тех ужасов, которые творили с ним, еще больше усилилось.

Он проснулся в три часа ночи.

Но Анны все еще не было.

Потянулась долгая бессонная ночь.

Он пытался задремать, но у него ничего не получилось. Он испытывал мучительную тяжесть из-за того, что не мог никому позвонить, не мог сделать вообще ничего, чтобы узнать, где же все-таки она находится.

Снова сел, попробовал читать, но не мог сосредоточиться. Он мог думать только об Анне.

О, боже, как же он ее любил!

В семь утра, разбитый, с тяжелой головой, позвонил дежурному администратору гостиницы, чтобы в пятый раз спросить, не поступило ли каких-нибудь сообщений от Анны в течение ночи. Ничего.

Ничего.

Он принял душ, побрился, заказал себе завтрак в номер.

Он знал, что с Анной что-то случилось; он был совершенно уверен в этом. Во всем мире не существовало никакой причины, которая могла бы заставить ее добровольно уйти, не поставив его в известность.