Я обещал, вернувшись в Турцию, сразу установить контакт с президентом Рузвельтом, и мы договорились, что герр фон Тротт цу Зольц, который часто приезжал в Анкару по делам министерства иностранных дел, будет выполнять между нами роль курьера. По возвращении я немедленно попросил своего друга Лерснера связаться с мистером Джорджем Х. Эрле, который был в Турции чем– то вроде личного представителя президента Рузвельта. Мистер Эрле в 1932 году вышел из республиканской партии, чтобы примкнуть к президенту Рузвельту, и стал первым за пятьдесят лет демократом – губернатором Пенсильвании. Он был посланником в Вене, а потом, с 1940-го по 1942 год, представлял Рузвельта в Софии. Когда ему пришлось покинуть Болгарию, Рузвельт направил его военно-морским атташе в Стамбул, чтобы он продолжал информировать президента обо всем, что касается положения на Балканах. Мне казалось, что это именно тот человек, которому можно доверить личное послание Рузвельту.

Один из служащих военно-информационной службы Соединенных Штатов в Стамбуле уже передавал мне через сотрудника нашего абвера доктора Леверкуна информацию о том, что кардинал Спиллмэн, архиепископ Нью-Йоркский, намерен вскоре нанести визит в Турцию. На самом деле турецкое правительство еще в марте известило меня, что если германское правительство согласно прислать своего представителя, с которым кардинал мог бы провести обмен мнениями, то он готов включить Турцию в программу своей заграничной поездки. Находясь в Берлине, я предложил Риббентропу, что подходящим представителем мог бы стать доктор Леверкун. Тогда Риббентроп отказался рассматривать эту идею, но сейчас я поднял вопрос вновь. Мне было дано понять, что кардинал предпринимает свою поездку по просьбе президента Рузвельта. Тем не менее представитель военно-информационной службы сообщил, что кардинал путешествует, не имея каких-либо официальных полномочий, и просто хочет составить представления о положении на Балканах и Среднем Востоке. Риббентроп к тому времени еще раз категорически отверг мысль о подобных контактах, и я лишился возможности организовать беседу с кардиналом. В своих интервью для прессы он отказывался говорить о возможности заключения мира, и месье Менеменджиоглу сообщил мне, что его главный интерес заключался в том, чтобы обеспечить помощь турецкого правительства еврейским беженцам из Европы. Тем временем я все еще не получил никаких сведений о результатах, к которым привела моя попытка связаться с мистером Эрле.

Военная ситуация продолжала ухудшаться. 7 мая в Тунисе капитулировал генерал-полковник фон Арним, мой старый товарищ времен Первой мировой войны, служивший тогда в моем штабе дежурным офицером. Я по сей день не могу понять, почему ему, человеку таких заслуг и положения, не было оказано должного побежденному противнику уважения, а генерал Эйзенхауэр даже не пожелал с ним встретиться. В самой Германии авиация союзников действовала с каждым днем все более активно, и разрушение германских городов приобрело совершенно немыслимую прежде интенсивность. Одним из самых тяжелых аспектов ситуации было положение наших военнопленных в России, родители и родственники которых не получали никаких сведений о том, что с ними сталось. Случилось так, что представитель швейцарского Красного Креста в Анкаре однажды сказал мне, что получил около 400 почтовых открыток от пленных и собирается передать их германскому правительству. Я попросил его составить для отправки в Берлин алфавитный список их фамилий. Среди них оказался сын владельца маленькой книжной лавки из моего родного городка Верль. Я немедленно отправил этому человеку личное письмо с сообщением, что его сын жив.

Этот шаг имел самые неожиданные последствия. Немедленно поползли слухи, что я веду списки военнопленных, и я стал получать тысячи писем от отчаявшихся родственников с просьбами выяснить судьбу своих мужчин. Гитлер, по всей видимости, приказал, чтобы почтовые открытки от военнопленных не доставлялись адресатам. Были задержаны даже те четыреста, которые переправил мой швейцарский друг. Причина, очевидно, заключалась в опасении, что распространение информации о гуманном отношении русских к нашим пленным может привести к увеличению числа дезертиров. Я протестовал против этого бесчеловечного распоряжения, но добился только того, что Риббентроп приказал мне прекратить свои попытки получения сведений о пропавших без вести солдатах.

Я отказался подчиниться. Все запросы я передавал представителю Красного Креста с просьбой постараться выяснить у русских подробности. Переписка выросла до необъятных размеров, и, хотя во многих случаях нам ничем не удавалось помочь, утешением мне служили многочисленные письма от взволнованных матерей и жен, выражавших свою благодарность и сообщавших, что мое посольство стало первой официальной организацией, которая с сочувствием отнеслась к их отчаянным просьбам. Риббентроп попытался положить этому конец, приказав пересылать все подобные запросы в Берлин и запретив всякую частную переписку. Я отвечал, что хотя и не имею влияния на необъяснимый подход властей к этой проблеме, однако запрет личной переписки посла все же находится вне компетенции министра иностранных дел. Я продолжал выполнять этот маленький долг милосердия вплоть до последнего момента, когда дипломатические отношения между Турцией и Германией были разорваны.

28 августа при загадочных обстоятельствах скоропостижно скончался болгарский царь Борис. Неделей раньше он нанес визит Гитлеру. Потеря этого умного монарха должна была иметь непредсказуемые последствия для его государства. Малолетний наследник, царевич Симеон, вступить на трон не мог. Его мать, дочь короля Италии, всегда выступала против проводимой царем политики, в особенности же – после падения Италии. Угроза поражения Германии оставляла народ беззащитным перед местью его славянских братьев с востока. Только твердость и находчивость покойного царя могли бы повлиять на ход будущих событий. Его устранение со сцены могло быть долговременной целью скорее противника, нежели Гитлера, однако вражеская пропаганда пыталась приписать ответственность за его смерть национал-социалистическому режиму.

Царица Иоанна заявила, что летчик, пилотировавший самолет, на котором царь возвращался из Берхтесгадена в Софию, получил от Гитлера приказ лететь, чередуя быстрые подъемы и снижения. Поэтому машина то набирала высоту 10 000 метров, то пикировала. Кислородная маска была будто бы неисправна, что привело к серьезным повреждениям внутренних органов царя. Регент, князь Кирилл, тоже исповедовал эту теорию и утверждал, что Гитлер хотел ликвидировать царя Бориса, поскольку тот отказывался объявить войну Советскому Союзу.

Эта версия, мне кажется, противоречит фактам. Царь вернулся из Берхтесгадена в добром здравии и всего за три дня до своей последней болезни даже взобрался на пик Мусала – самую высокую гору в стране. Он лег в постель 23 августа, а 26-го был выпущен врачебный бюллетень, в котором упоминалось повреждение легких, сердца и мозга. Германский авиационный атташе в Софии генерал фон Шёнебекк, которого связывала с царем личная дружба, был ведущей фигурой следующих нескольких дней. Я видел дневник, который генерал вел в то время, но, поскольку он оставил за собой право сам опубликовать подробности дела, я могу ссылаться только на то, что было общеизвестно в придворных кругах.

Царь попросил Шёнебекка организовать доставку по воздуху в Софию некоторых известных германских специалистов медицины. Среди них были доктор Зауэрбрух и прославленный венский врач доктор Эппингер. Однако люди из ближайшего окружения царя не позволили им выполнить клиническое обследование, а когда через несколько дней царь умер, им не разрешили произвести вскрытие тела. На основании проведенного ими поверхностного осмотра они уверенно заключили, что смерть царя никак не могла быть вызвана теми причинами, на которых настаивала царица. Они отметили признаки полного распада внутренних органов, который мог быть вызван только действием какого-то яда.