Он кусает губу, кивок совсем слабый. Наверное, оба мы вспоминаем одно и то же – как вчера он обошелся с орхидеей. Тогда ведь у него тоже были какие-то проблемы с едой, он объяснял, что она то ли заплесневела, то ли еще что-то. Запоздало вспыхивает догадка: а не поэтому ли мне так сложно было накормить его хотя бы виноградом вчера, после дипломатического ужина? В тревоге сжимается уже мой собственный желудок. О нет.

– Это не пройдет. Да? – Кто только тянет меня за язык, кто мешает нормально подобрать слова? Спешно уточняю: – В смысле… в ближайшие минуты? – Не хочу, чтобы он уклонялся, поэтому спрашиваю быстрее, резче: – Ты завтракал? Обедал?

Сдаваясь, он качает головой. Потом снова кивает.

– Да, я пытался, потому что понимаю причины и понимаю, что все не по-настоящему, но…

Но есть гнилую землю и пепел противно, вряд ли легко удержать рвотный позыв, даже если ты все понимаешь. Я не нахожусь с ответом – только отнимаю виноградину и нервно кидаю в рот. Сладкая, сочная, да еще без косточек. Восхитительная, ведь фрукты и ягоды для пира подбирали придирчиво; кажется, это делал лично кир Мористеос, который до сих пор помнит один крайне неудачный ужин с подгнившей клубникой. Где земля? Где прах? Я проглатываю кожицу и виноградный сок, смотрю на Эвера, надеясь, что на моем лице не проступило отчаяние. Он слабо улыбается. Берет с тарелки хлеб, смачивает в масле и надкусывает.

– Вот с ним все пока более-менее неплохо. Скорфус, кстати, говорил, что, как и вино, хлеб в одном из миров – священная еда.

– Скорфус знает о твоей… – не могу сказать «проблеме», говорю: – …беде?

Эвер кивает. Его вид становится таким виноватым, что я просто не могу этого вынести.

– Да что же вы у меня все разваливаетесь… – Вздохнув, беру чашу с вином. Эвер тоже. – Слушай. Давай мы выпьем за тебя. А можем и за нас. поможет. Что-то же должно помочь.

Может, время? Вот только времени у нас нет.

Наши чаши звонко стучат друг о друга. Глядя мне в глаза, Эвер медленно пьет вино.

– Нормально? – едва произношу. Думаю о том, можно ли хоть на время заменить так еду.

– Да, вино – нормально, – отзывается он. – И вообще все нормально. Не бойся.

Но я не свожу с него взгляда, наверное слишком острого, и снова чувствую внутри натянутую струну. Я боюсь. Я очень многого боюсь, а еще большего – опасаюсь. Что его сейчас вырвет, если он врет мне и заставляет себя пить. Что вино повредит ему, ведь я понятию не имею, что с ним, и медики, которым мы вчера все же пожаловались на его недомогание, – тоже. А еще что… проклятие. Да. Я не могу себя обманывать. Видя, как подрагивает его рука, и вспоминая вчерашнее, с этим злосчастным цветком, я предательски боюсь того, на что мне должно быть наплевать: что в очередном приступе галлюцинаций или боги знают чего Эвер…

Опрокинет стол или пару тарелок?

Схватит меня или Ардона за волосы?

Начнет кричать или еще как-то перепугает гостей, для которых мы так стараемся?

Не это ли еще одна причина, что я посадила его рядом с собой?

Боги. Я омерзительна. Я вообще не должна думать об этом, я…

– Может, мне уйти? – вдруг тихо спрашивает он.

Тон спокойный, но я почти не сомневаюсь: Эвер что-то понял. Возможно, он просто думал о том же все это время, а возможно, я владею лицом хуже, чем думала. Если так, то плевать.

– Ну нет, – шепчу я, и моя улыбка натянутая лишь в первую пару секунд. До того, как я плавно опускаю руку ему на колено. – Даже не думай. Ночь будет долгой. Я собираюсь провести ее… правильно, вдруг она у меня все же последняя?

Усилия того стоят: он чуть не проливает на себя вино, особенно когда я слегка сжимаю пальцы. Все так же смотрит мне в глаза, ищет ответ на немое: «Ты имеешь в виду?..» Я медленно веду ладонью чуть выше, потом все-таки сжаливаюсь и убираю ее. Снова залезаю пальцами в мед, облизываю их. Эвер следит за мной. Я улыбаюсь шире и невинно пожимаю плечами.

– В любом случае не стоит бросать меня, Эвер. Я ненавижу танцы, мне нужна поддержка.

Возможно, кто-то из патрициев услышал слово «танцы» и отдал соответствующие распоряжения; возможно, я просто потеряла счет времени – но уже минут через десять я чувствую, как в настроении за столами снова что-то меняется. Голосов звучит все меньше, некоторые гости ерзают. Музыканты играют с другим настроением: к сонным струнным снова прибавляются раковины и кастаньеты. Ополоснув руки, я глубоко вздыхаю, встаю. Я понимаю, что это значит. Это призыв.

За спиной вырастает молодой темнокожий целер и подает мне сначала торакс, а потом Финни, аккуратно завернутую сразу в пять или шесть слоев священного шелка. Кроме церемониального пояса, это чуть ли не единственный безопасный способ чужому взять ее в руки, да и то, избавившись от меча, юноша тут же начинает дуть себе на обожженные ладони. Ардон сочувственно двигает к нему тот кувшин с молоком, который не понадобился мне, и даже предлагает полить на руки. Может, я строга. Может, не такой и скверный он хозяин.

Я иду вдоль стола, расправив плечи. Заново привыкаю к ощущению прохладного металла поверх тонкой туники, расшитой золотом. Дорожка из угольков почти совсем остыла – я чувствую это на первом же шаге и думаю теперь о том, как долго придется мыть ноги. Но это позже… сейчас не до этого.

Некоторые гости – конечно, не все, такого не добивается никто, – поднявшись, уже следуют за мной. Они идут справа и слева, тихо переговариваясь и иногда поднимая головы к темному звездному небу, похожему сейчас на бархатное полотно. Скорфус быстро вспархивает мне на плечо и трется о мое ухо.

– Почти все позади, человечица. Выше нос.

Только вздыхаю, пытаясь расправить плечи еще немного: снова думаю о папе. Сейчас он мог бы идти со мной, ведь это уже не испытание. Это просто обычай, что-то вроде игры, театральной, скорее символической. Я уже показала гостям свою выдержку. Щедрость. Умение говорить. Осталось умение двигаться и сражаться.

Похожий на полумесяц помост с оркестром раскинулся справа от угольной дорожки; перед ним – ровное, свободное от цветов травянистое пространство. Здесь поместится человек сорок, но сейчас их намного меньше… пятнадцать? Двадцать? Никого из физальцев, зато те два симпатичных игаптянина здесь; здесь почти вся делегация Хиды;