Тут замечательным должно показаться то, что Грозный одинаково называет и себя и Батория государями великими. Начав с того, что долго не желая называть польского короля братом, а только соседом, русский царь, наконец, доходит до того, что уравнивает его с собой в достоинстве. А в ожидании приезда в Москву польских послов встречающим их приставам был дан наказ, в котором сквозило еще большее смирение: «Если послы станут хвалиться, — говорилось в наказе, — что король у государя много городов взял, и королевские люди землю государеву во многих местах воевали, и нигде королю и его людям от государя встречи не было, то отвечать: вы на ту уступчивость не смотрите, сколько городов государь наш уступил Стефану-королю в своей вотчине, в Лифляндской земле; а вам этим хвалиться нечего, то дело Божие, на одной мере не стоит, а безмерного и гордого Бог смиряет, не смиренного же презирает. Нам об этом теперь говорить не надобно, то все в Божией руке; нам теперь о том говорить пригоже, чтоб между государями были братство и любовь и христианству покой, а такое безмерие пригоже оставлять».

В первых числах февраля королевское воинство, отступив от Пскова, вошло в пределы Ливонии с тем, чтобы сменить в крепостях русские гарнизоны на свои. Московские воеводы сдавали литовцам города и замки, последние русские полки покидали земли бывшего рыцарского Ордена. Больше других обидна была потеря Дерпта. Этот ливонский город раньше других был завоеван русским оружием, до него из крупных немецких крепостей пала лишь Нарва. Но в последней кампании Нарва не устояла под натиском шведов, Дерпт же сейчас отдавался без боя. В нем и раньше всегда находилась крупная русская община, на жизнь города в значительной мере влияла русская диаспора, а теперь, более чем за двадцать лет московского владычества, дерптский край совсем обрусел, в нем успело смениться целое поколение русских людей. В городе за это время возникло несколько новых русских церквей, и мы помним, как сразу после взятия его московскими воеводами, еще в далеком 1559 году, там была учреждена православная епископская кафедра. Теперь русское население покидало обжитой край вместе со своими войсками. Переселенцы обосновывались преимущественно в Пскове и в Новгороде.

Уступив Баторию, Москва не утратила надежды взять реванш на шведском фронте. При дворе Грозного шла подготовка к походу на северные районы Ливонии. Начать следовало с возвращения своего, недавно потерянного, но, безусловно, главным объектом промысла должна была стать Нарва. Именно поэтому в Киверовой Горке московская сторона, как могла, старалась не затрагивать Швецию в своих договорных обязательствах. До сих пор это ей удавалось, как удалось уже после Киверовой Горки отклонить предложение Антония Поссевина о посредничестве и с северным соседом. Там Москва не нуждалась в услугах папского легата, считая Швецию не таким уж грозным противником, склонить которого к выгодному для русской стороны миру можно будет силой оружия. Здесь московскую дипломатию ждал очередной просчет, и, очевидно, не малая в том заслуга того же иезуита. Закончив примирение Грозного с Баторием и получив от русских отказ в таком же посредничестве с еще одним их соперником, видя готовность Москвы обрушиться на Швецию, папский посол принялся за главную цель своей миссии — за попытку склонить русского царя к объединению с римской церковью. А в зависимости от успеха, или, напротив, неуспеха в этом начинании, иезуит планировал так или иначе содействовать развитию русско-шведского конфликта.

Вернувшись после дипломатических баталий из Киверовой Горки в Москву, папский посол, уже немало постаравшийся к выгоде польской стороны, приступил к основной задаче. Поскольку основанием для духовного объединения выставлялась идея общей борьбы против мусульманской Турции, ее союзников и сателлитов, то иезуит начал с попытки поднять русского царя на старого врага Москвы, вассально зависимого от Стамбула крымского хана, понимая, что султан не оставит того без своей защиты и покровительства. Римский посол полагал, втянув Русь в новую, обещавшую стать изнурительной войну, получить для своей игры лишние козыри. Попавшая в тяжелую ситуацию Москва скорее пойдет на духовное единство со своим союзником. Здесь, надо сказать, также в первую очередь преследовались интересы Речи Посполитой. В завершившейся войне Литва постоянно страдала от татарских набегов, оставалась такая угроза для нее и на все обозримое будущее. Москве с этой стороны в последние годы было спокойнее. После разгрома орды при Молодях крымцы вот уже в течение десяти лет серьезно не покушались на московские пределы. Во весь последний период Ливонской войны, несмотря на его напряженность, Москве удавалось держать на окском оборонительном рубеже солидные контингенты войск, что и гарантировало там безопасность. Теперь, после прекращения военных действий на западе против основного соперника, война против Крыма и его вероятного заступника, Турции, была бы войной больше за интересы своего вчерашнего противника. Пытаясь подбить к такой войне Грозного, папский посол начал свои увещевания так:

«Король Стефан велел тебе сказать, что он желает Московской земле прибытка, а не завладеть ею хочет, чтоб всяким московским торговым людям был вольный проезд через его земли, а литовским людям точно также во все московские земли, чтоб оба государства всякими прибытками полнились. Король Стефан хочет идти на Перекопского (крымского хана — А. Ш.), чтоб тот вперед христианской крови не разливал, говорит: Перекопский с обоих нас, государей, берет деньги, а наши земли воюет беспрестанно. Стефан-король пойдет на него с одной стороны, а с другой пошел бы на него государь московский или рать свою послал. Когда король пойдет сам на Перекопского, то государь прислал бы к нему в обоз человека доброго посмотреть, как он пойдет против Перекопского мстить за кровь христианскую. А что мы теперь с обеих сторон даем Перекопскому деньги, то лучше эти деньги отдать своим людям и защитить христианство от басурман. Королевским бы людям ходить против Перекопского через государеву землю, как по своей земле, а государевым людям ходить через королевскую землю, по воде и по суше, как по своей земле, чтобы между государями было все заодно. Король говорил также, что он, Стефан, на государстве пришелец, ни поляк, ни литвин, родом венгерец, пришел он на то, чтоб правду и любовь сыскать, а христианство освободить от басурман, чтоб при его государствовании не было от Перекопского разлития крови христианской».

У русского царя после заключения мира с Баторием не было особой заинтересованности в расположенности к нему вчерашнего посредника, а потому Грозный отвечал просто:

«Нам теперь нельзя послать рать свою на Перекопского, потому что наши люди истомились от войны с королем Стефаном, да и потому, что послы наши писали из Крыма о мире, который они заключили с ханом. Мы не знаем еще, на каких условиях заключен этот мир, и если король хочет стоять с нами заодно на басурман, то он бы приказал об этом со своими послами».

И хотя посла по-прежнему принимали с почестями, оказывая все знаки уважения, иезуит не мог не чувствовать, что при московском дворе в нем более не нуждаются, а за его посредническую миссию особой благодарности не испытывают. А по-иному и не могло быть, и на русской стороне прекрасно понимали, что старания Поссевина были направлены не на ее пользу, и что выгод от мира с Баторием Москва не получила никаких. Слишком явно благоволил иезуит противнику, чтобы сейчас, после Киверовой Горки, русские люди к нему могли питать надежду и доверие. И все же папский посол, может быть и не окрыленный надеждой на большой успех, но довел до конца попытку склонить царя к соединению церквей. Уже потерпев неудачу в подстрекательстве к войне с Крымом, что означало провал в организации союза против турок, Поссевин буквально навязал-таки Грозному разговор о вере.