Грозный долго противился, мотивируя тем, что подобные разговоры ведут к вражде, ибо каждый будет отстаивать свою правоту, и спор перерастет в ругань. Посол настаивал на диспуте, уверяя, что разговор о вере не может быть бранным. При этом иезуит вызывал русского царя к такому разговору наедине, на что царь парировал тем, что о таких важных делах он не только не принимает решения без своих думных людей, но даже и не обсуждает их. «Мы с тобою говорить готовы, — отвечал Грозный, — только не наедине: нам без ближних людей в это время как быть? Да и то порассуди: ты по наказу наивышнего папы и своею службою между нами и Стефаном-королем мирное постановление заключил, и теперь между нами, дал Бог, христианство в покое; а если мы станем говорить о вере, то каждый по своей вере и ревнитель, каждый свою веру будет хвалить, пойдет спор, и мы боимся, чтоб от того вражда не воздвиглась».

Антоний стоял на своем. «Ты государь великий, — льстил он Грозному, — а мне, наименьшему вашему подданному, как бранные слова говорить? Папа Григорий XIII, сопрестольник Петра и Павла, хочет с тобою, великим государем, быть в соединении веры, а римская с греческою одна. Папа хочет, чтоб во всем мире была одна церковь: мы бы ходили в греческую, а славяне греческой веры приходили бы в наши церкви. Если греческие книги не сполна в твоем государстве переведены, то у нас есть подлинные греческие книги, Иоанна Златоустого собственноручные и другие великих святителей. Ты будешь с папою, цесарем и другими государями в любви и будешь не только на прародительской вотчине, в Киеве, но и в Цареграде государем будешь; папа, цесарь и все государи о том будут стараться».

Ловкий иезуит, похоже, знал чувствительные струнки русских государей, иначе бы он не упомянул Киева, который всегда оставался заветной, сказочной целью хозяев кремлевского трона. Но здесь, надо думать, папский посол хватил через край, на этот раз он перехитрил самого себя, и упоминание Киева сыграло обратную роль. Римский ставленник только что способствовал потере Россией добытого ею большой кровью, а тут вдруг он обещает, что стоит только московскому властелину признать над собой духовное владычество папы, как тот же Киев, который на сегодняшний день есть принадлежность польской короны, станет московским достоянием. Причем ради этого, по уверениям посла, будут стараться все христианские государи. Следовательно, и Стефан Баторий тоже. Выходит, что король Речи Посполитой будет стараться, чтобы Киев перешел из его державы в Московскую. И уж совсем ни к чему зарвавшийся иезуит преподнес царю в подарок и Царьград. Всеми этими перегибами он только навредил себе. На такие, не столько заманчивые, сколько не реальные перспективы, Грозный, понимая цену всей этой сладкоречивой словесной казуистике, отвечал, что ему хватает своих земель, а на другие он не замахивается. Здесь русский царь откровенно кривил душой, он еще толком не вылез из войны, причиной которой стало именно замахивание на чужую землю. Но Грозный иногда знал, что и где говорить, и сейчас он разыгрывал роль, далеко не похожую на роль агрессора. А потому на все следовавшие одна за другой уловки полномочного представителя Св. престола русский царь отвечал:

«Нам с вами не сойтись о вере: наша вера христианская с издавних лет была сама по себе, а римская церковь сама по себе; мы в христианской вере родились и Божьею благодатью дошли до совершенного возраста, нам уже пятьдесят лет с годом, нам уже не для чего переменяться и на большее государство хотеть; мы хотим в будущем принять малое, а в здешнем мире и целой вселенной не хотим, потому что это к греху поползновение; нам, мимо своей веры истинной, христианской, другой веры хотеть нечего. Ты говоришь, что ваша вера римская с греческою одна, но мы держим веру истинную, христианскую, а не греческую; греческая слывет потому, что еще пророк Давид пророчествовал: от Эфиопии предварит рука ее к Богу, а Эфиопия все равно что Византия, Византия же просияла в христианстве, потому и греческая слывет вера; а мы веру истинную, христианскую исповедуем, и с нашею верою христианскою римская вера во многом не сойдется, но мы об этом говорить не хотим, чтоб не было сопротивных слов. Да нам на такое великое дело и дерзнуть нельзя без благословения отца нашего и богомольца митрополита и всего священного собора. Ты, Антоний, хочешь говорить; но ты затем от папы прислан, и сам ты поп, так ты и смело говоришь».

В результате не обошлось без оскорблений, так что Грозный царь оказался прав, когда предупреждал, что не стоит поднимать вопрос о вере, ибо все закончится бранью. Поведя речь о различии в догматах веры и заостряя больше внимания на внешних особенностях и проявлениях, царь увлекся до того, что, согласно своему неукротимому нраву, быстро дошел до резких выражений, чересчур страстно стал обличать порядки римской церкви, при этом досталось и самому папе. Особенно он нападал на папскую гордыню, в пользу которой римские первосвященники предпочли смирение. Зная натуру Грозного, его характер и ревностное отношение к божественному происхождению своей власти, можно понять, что более всего в римской церкви его раздражало главенство духовной власти над властью светской. Он даже мысленно не мог мириться с тем, что римский первосвященник вознесен над монархами, что ему воздаются почести большие, чем те, что воздаются королям и императорам, отчего он уподоблен Христу. Обвиняя блюстителя апостольского престола в том, что он живет не по учению Христа и не по апостольским заповедям, царь, распалившись, договорился до того, что назвал папу не пастырем, а волком.

«Если уже папа — волк, то мне нечего больше говорить», — только и мог на последний выпад своего царственного собеседника ответить Поссевин.

Разгорячившийся царь спохватился слишком поздно, и все чем он мог загладить грубость, то это напомнить собеседнику о своем предупреждении, что споры о вере без ругательств не обойдутся. При этом он даже, по-видимому, не заметил того, что ругательства имели место только с его стороны.

Не подвигнув русского царя к войне против вассально зависимого от Турции Крыма и еще меньше преуспев в вопросе соединения церквей, то есть, не достигнув главных целей своей миссии, Поссевин снова, было, заикнулся о постройке в Москве католического храма и, кроме того, просил Грозного для более тесного сближения русских с Западом отпустить нескольких молодых людей в Рим для обучения наукам. Но и здесь римский посланник столкнулся со стеной непонимания, и на последнюю его просьбу царь отвечал:

«Теперь в скорости таких людей собрать нельзя, которые бы к этому делу были годны; а как, даст Бог, наши приказные люди таких людей наберут, то мы их к папе пошлем. А что ты говорил о венецианцах, то им вольно приезжать в наше государство и попам их с ними, только бы они учения своего между русскими людьми не плодили и костелов не ставили: пусть каждый остается в своей вере; в нашем государстве много разных вер; мы не у кого воли не отымаем, живут все по своей воле, как кто хочет, а церквей иноверных до сих пор еще в нашем государстве не ставливали».

И хотя встречи и беседы царя с послом продолжались, прений о вере больше не было, причем табу на эту тему разговоров исходило исключительно от царя. Грозный попросил лишь иезуита изложить отличие в верах, как он их понимает, письменно, поскольку присланную папой книгу о Флорентийском соборе никто на Москве не может перевести на русский язык. Посол исполнил просьбу и, покидая Москву, оставил царю рукопись о своем видении различий между католической и православной религиями. Перед отъездом посла царь предложил иезуиту посетить митрополичье богослужение в Успенском соборе, на что тот отказался.