и работать-то в НАСА не сможет, но кто с уверенностью скажет, что сын этого крестьянина, руководствуясь примером и добрым отношением отца, не окажется однажды в числе тамошних работников. А ей, к примеру, очень бы хотелось выучиться на школьную учительницу, потому что эта профессия, по ее скромному мнению, — лучшая в мире: наставлять детей, осторожно открывать детские глаза, чтобы те увидели, пусть и не полностью, но увидели сокровища действительности и культуры, — ибо это в конце концов одно и то же. Но вот у нее не получилось — ну так что ж теперь делать. Временами Флорите снилось, что она живет в деревне и учительствует. Школа стояла на вершине холма с видом на деревню: коричневые, иногда белые домики, темно-желтые крыши, где иногда усаживаются старики и наблюдают за немощеными улочками. Из школьного дворика она могла видеть, как девочки идут вверх по склону к школе. Черные волосы, собранные в хвостики, заплетенные в косы или перевязанные лентами. Смуглые лица, белозубые улыбки. А вдалеке крестьяне пахали землю, снимали плоды пустыни, пасли коз. Она понимала их, каждое слово, произнесенные на свой манер «добрый день» и «спокойной ночи», ах, как же хорошо она их понимала, их слова, которые не менялись, и те, что менялись каждый день, каждый час, каждую минуту, — она их понимала без малейшей трудности. Бывали сны, где все складывалось хорошо, бывали и такие, где ничего не складывалось, а мир походил на громко трещащий гроб. Несмотря на все она примирилась с действительностью: ну да, выучиться на учительницу, как во сне, не вышло, зато сегодня она травница и, как некоторые говорят, ясновидящая, и очень многие люди ей благодарны за всякие штуки, которые она для них сделала, ничего особо важного, просто пара советов, несколько рекомендаций: ну как, например, добавить в рацион растительную клетчатку, хоть, конечно, она не для людей еда, — в смысле, наша пищеварительная система не может ее впитать, но зато как хороша она, чтобы сходить в туалет или сходить по-большому, или, прошу прощения, Рейнальдо и уважаемая публика, покакать. Только пищеварительная система травоядных животных обладает нужными свойствами, чтобы переварить целлюлозу и впитать ее компоненты, в смысле, молекулы глюкозы. Целлюлоза и другие подобные вещества — это и есть, как мы называем ее, растительная клетчатка. Ее употребление в пищу — несмотря на то, что она не представляет энергетической ценности, — на благо организму. Не впитавшаяся клетчатка позволяет пищевому комку, идущему по пищеводу, сохранять свой объем. И поэтому она разбухает в кишечнике, и это его стимулирует, отчего остатки пищеварения успешно продвигаются по всей длине пищеварительного тракта. Конечно, понос — это плохо, разве что в некоторых случаях это не так, но вот сходить в туалет один или два раза в день — это успокаивает, делает человека вдумчивым, устанавливает в душе мир. Конечно, не будем преувеличивать, это не великое внутреннее спокойствие, но вполне себе маленькое и сверкающее спокойствие. Какая огромная разница между растительной клетчаткой и тем, что собой представляет железо! Растительная клетчатка — пища травоядных, и она маленькая и не питает нас, зато дает душевный мир величиной с прыгающий боб. Напротив, железо — оно представляет строгость с другими и с собой в ее максимальном выражении. О каком железе речь? О железе, из которого куют мечи. Или ковали раньше, и это также представляет собой отсутствие гибкости. В любом случае, от железа люди принимали смерть. Царь Соломон, а это, надо вам сказать, очень умный был царь, может, даже самый умный из царей, сколько их там было в истории, царь и сын царя, что пел маньянитас и защищал детей, хотя вот один раз, сказано, захотел разрубить какого-то мелкого наглеца напополам, — так вот, этот царь при постройке Иерусалимского храма строго-настрого запретил использовать железо при возведении опорных конструкций, ни грамма железа нигде, и также он запретил делать железом обрезание — обычай, к слову и не желая никого обидеть, может, в те времена и в тех пустынях обоснованный, но нынче, в условиях современной гигиены, избыточный. Я думаю, что мужчины должны совершать обрезание в двадцать один год, а не хотят — так пусть и не делают. Но вернемся к железу, говорила Флорита: ни греки, ни кельты не использовали его при сборе целебных или волшебных трав. Потому что железо — это смерть, окостенелость, власть. А все это не подходит для целительства. Хотя римляне потом увидели у железа длинный список терапевтических свойств: например, для облегчения или излечивания разных поражений — укусов бешеной собаки, кровотечений, дизентерии, геморроя. Эта идея перешла в Средние века, а тогда, ко всему прочему, верили в существование демонов, и ведьмы, и ведьмаки бежали железа. А как им было не бежать, если железо их убивало! Они бы круглыми дураками себя выставили, коли не побежали бы! В те темные века на железе гадали (называлось это сидеромантия): нагревали в кузне докрасна кусок железа и бросали на него соломинки, которые сгорали, бросая искры, похожие на звезды. Хорошо начищенное железо отбрасывало ослепительные отблески, и они хорошо защищали глаза от ядовитого взгляда ведьмы. Такое хорошо начищенное железо мне напоминает, уж простите за отступление от темы, говорила Флорита Альмада, темные очки политиков, или руководителей профсоюзов, или полицейских. С чего бы им закрывать глаза? Они что, всю ночь напролет думу думали, как послужить стране, как рабочим получить уверенность в завтрашнем дне или прибавку к жалованью или как побороть преступность? Возможно, что и да. Я же не говорю, что нет. Возможно, у них круги под глазами как раз от этого. А что будет, ежели я подойду к одному из них, возьму да и сниму с него очки? А там — раз, и нет никаких кругов-то! Мне страшно даже вообразить такое! Меня это злит ужасно. Очень злит, дорогие друзья и подруги. Но страх и злость — страхом и злостью, но я не побоюсь сказать это здесь, перед камерами, в замечательной программе Рейнальдо, так правильно названной «Час с Рейнальдо», программе занимательной и здоровой, где все могут посмеяться, хорошо провести время и заодно узнать что-то новое, так как Рейнальдо всегда был мальчиком культурным, всегда приводил интересных гостей: певицу, художника, пенсионера-пожирателя огня из Мехико, дизайнера интерьеров, чревовещателя и его куклу, мать пятнадцати детей, создателя романтических баллад, — так вот, говорила Флорита, прямо здесь, пользуясь возможностью, я должна сказать о других вещах, то есть не о себе самой, она не могла поддаться этому искушению эго, не могла впасть в такую фривольность, хотя, возможно, это не фривольность и не грех и вообще ничего страшного, если речь идет о девице семнадцати или восемнадцати лет, но в женщине за