Держи меня за руку, Линушка.

Я взяла Отца за руку. На другой руке, на сгибе локтя, он держал Лешу. Царевич обнял его за шею, испуганно глядел на ряженых большими глазами. Он начал понимать. Он не верил.

И лишь Аля, одна Аля из всех понимала все.

Мать. Как может мать не понять. Она поняла все допрежь всех; кровь отлила от ее лица, когда вошли ряженые.

И здесь, в подвале, она молится за тех и за других. За нас, еще живых, и за тьму тем мертвецов, что явятся после нас. И снова за рожденных младенцев, идущих им на смену.

За всю жизнь человеческую молится Царица безмолвно.

— Ну как тут вам! — заглумились, заоскаливались ряженые, поднимая ружья и тряся ими, кидая к потолку кепки. — Царские хоромы, не иначе!.. Располагайтесь!.. Сейчас мы вам покажем представление!..

— Петрушку, да?.. — радостно спросила младшенькая, Стася, подпрыгивая на одной ножке. Руся возмущенно дернула ее за руку: хватит. Стой и слушай черных крокодилов.

— Петрушки захотелось?!.. Я Петрушка-иностранец, у меня за спиной набитый дерьмом ранец!.. — загоготал ряженый в намасленной кепке, чернобородый, как апостол. — Вы все сами иностранцы!.. В вас крови Рус — капля, две, не больше!.. Кто вы такие на нашей исконной земле!.. Чужаки!.. Цари наши переженились вдоль и поперек на немках!.. на датчанках!.. на шведках, на норвежках!.. вы, курфюрсты Ангальт-Цербстские, Гессен-Дармштадтские!.. еще прикидываетесь нашими, родными!.. Еще нашему Богу-Христу молитесь!.. Я вам покажу Петрушку!.. Красного!.. Кровавого!.. В красном колпаке с бубенцами!.. И он позвенит вам!.. Вызвонит отходную!.. Пропоет панихидку!.. Эй!.. Петрушка!.. Выходи!..

Мы уставились на дверь. Сейчас войдет Петрушка. Ему положено быть на Святках. Нас затрясло. Задрожала мелкой дрожью Руся. Тата стояла рядом со мной, за моей спиной. Я плечами чуяла, как страх колышет ее. Все молчали. Отец сжимал мою руку. Леша прижимался к нему — щекой к щеке. Аля спокойно сказала:

— Дайте мне стул, господа ряженые. Я не могу стоять. У меня болят ноги.

— Ах, ах!.. — покривился в шутейном поклоне чернобородый. — Ножки приустали!.. Отлились кошке мышкины слезки!.. Стул Царице!.. Царский трон!.. Быстро!.. Иначе она упадет, а стуку-грому будет — на весь крещеный мир!..

Грохнули стулом об пол. Аля села, подобрав юбки. Я видела, как дергается угол ее рта. Она разлепила губы, и я услышала:

— Они убьют нас, Линушка. Но не всех. Бог спасет кого-то из нас. Я вижу перед собой Гри-Гри. Он говорит мне: вы будете на небесах. А один из вас спасется на земле. Если это будешь ты, Линушка… — она умолкла на миг… — запомни все, расскажи людям все… всю правду…

— О Мамочка!.. — я повернула к ней лицо. — Не думай ни о чем плохом… это же ряженые… праздник… это шутка такая… сейчас нам покажут Петрушку…

— Да, и Петруха есть среди них, верно, — как во сне, прошептала Аля, — вон он, в сальном картузе… в красной косоворотке… держит штык наизготове…

Чернобородый выступил вперед. Мы подобрались и выпрямились. Представление началось.

— Именем!.. — зашелся он в крике, и уши у меня заложило.

Лампа под потолком угрюмо, в истерике, замигала, грозя вот-вот погаснуть.

Я обернула лицо и поглядела вверх и вкось. Отец стоял неподвижно, держа на руках Сына. Он, не глядя на меня, сильно сжал мою руку, и рука сказала мне: вот, Линушка, и все. Кончен наш земной путь.

Кончено Царство.

В пыльной мигающей жуткими тенями тишине рычал и взвизгивал голос чернобородого ряженого. Мы напряженно глядели на дверь. Оттуда должен был появиться Петрушка. Он должен был выпрыгнуть, вскинуться, тряхнуть колпаком с бубенцами, взвиться вверх, раскинуть руки и закричать:

«А вот и я!»

— Руся, — прошептала Стася, — а души с неба видят тех, кто остался на земле?..

— Мадлен, нам надо вернуться в Пари.

— Обязательно?

— Желательно. Мы не можем бежать в Рус, не повидав людей, с которыми я связан долгами и договорами. Они же нам и помогут. Они сделают нам паспорта… визы… все. Они договорятся с нынешними властями. Мы же не можем с тобой уехать в Рус из Карнака… или даже из Гавра, минуя Пари.

— Я боюсь возвращаться в Пари. Мне кажется…

— Что, родная?..

— Что там нас ждет ужасное. У меня плывут перед глазами черные тени, когда я подумаю о Пари. Я же там уже со всем распрощалась.

— Брось. Выкинь из головы. Мы приедем на один, на два дня. Нам все сделают быстро. Без проволочек. Ты и соскучиться не успеешь, женушка. Тебе тепло в дохе?

Они шли по зимнему лесу, по утоптанной тропе. Рядом с ними бежала лыжня. Карнакские охотники промышляли оленя, кабана. Мадлен закуталась в доху, спрятала лицо в высоко поднятый бобровый воротник. Ее улыбка опалила Князя, как луч восходящего из-за снегов Солнца.

— Чудесно, милый. Я как Царица.

— Почему «как»? Ты будешь Царицей. Ты уже моя Царица. А станешь Царицей Рус.

— Не мечтай об этом. Это несбыточная феерия. Пусть нам будут сниться сны об этом.

— Сны, сны… О Мадлен моя… почему ты кричишь во сне?

— Не знаю. Я не помню снов. Обрывки… страшное… будто это все было со мной… и не со мной… как будто я сверху видела все…

— Что?..

Они шли медленно, и Князь веткой ольхи сбивал снежные шапки с кустов и еловых лап, осыпая снежинки на Мадлен, ей в разрумянившееся лицо и на рукава шубы.

— Скажи мне, родной… — Она остановилась, и встал он, взяв ее за руки в вязаных перчатках. — Ты помнишь меня там… во Дворце?.. Это мне не привиделось?.. Скажи… это правда, что я там была… жила?.. Что я была вместе с ними… рядом с ними… ведь это не сон?.. скажи…

Она до боли сжимала его руки. Он смотрел в ее лицо, как в глубокий колодец. На дне огромных синих глаз он видел великую просьбу подтвердить, свет, боль, горечь, молитву, надежду.

Он не мог, не имел права отнимать у нее надежду. Он сказал тихо:

— Конечно, Мадлен. Я помню тебя хорошо. Тебя… ты была маленькая девочка… да ты и сейчас такая… только росточком повыше. Тебе заплетали волосы в две золотистых косы… сажали тебя есть вместе с детьми… Княжны никогда не смеялись над тобой. Им сказали: любите ее, она ваша сестричка. И они, добрые девочки, любили тебя и заботились о тебе. Правда, однажды… — он рассмеялся, — Стася, озорница, подложила тебе в обеденную глубокую тарелку большую жабу, пойманную ею в Екатерининском пруду. Ох и шалунья!.. повеса… Царица отругала ее, даже за ухо взяла… из-за стола вытащила…

— Расскажи еще.

Они снова пошли по тропе, и он держал жену за локоть и за талию, будто боялся, что она сейчас улетит.

— Много всего было презабавного, Мадлен… К примеру… я приехал один раз, Ника пригласил меня сыграть с ним партию в вист… а ты вбежала в залу, и волосы твои были распущены по плечам, и на тебе, помню, было такое холстинковое, простое платье и белый передничек… и матерчатые туфельки, натертые мелом… и руки твои были все в варенье, и ты, увидев меня, закричала: «Князь, Князь, мы варим в саду варенье, пойдемте варить месте с нами!..» Ты была такая румяная… как помидор… Ника сердито насупился. «Как ты себя ведешь, Лина?.. Князь приехал ко мне, а не к тебе… и не к вашему варенью…» Дело кончилось тем, что вместо виста мы с Никой пошли к вам, к детям, в сад, и варили на костре варенье в огромном медном тазу, стоящем на сложенных пирамидками камнях… и Ника так веселился, и кричал: «Князь, это же лучше всякого виста!.. как славно мы всех надули!.. вот она жизнь, вот оно настоящее счастье!..» — а я все глядел на шрам, след от самурайской сабли, его японец саданул, когда он был на Востоке в гостях, ах, с Востоком не шути… и он, пробуя варенье из таза столовой ложкой — ты сама ему протянула ложку, — пробормотал: «Что глядишь, Вольдемар?.. еще бы немного, и мне конец… разрубил бы самураишко мне череп надвое… Вот она какая, судьба — идешь по ней, как по канату… над пропастью…»