— Да, там, в Испании, холодно теперь, — согласно кивнула Кази. — Я ведь теперь не Кази. Я святая Инеса. Так говорил мне тот человек.

— Кто?!..

— Художник. Он перенес меня на холст. Он заставил меня стоять всю жизнь. Ноги мои подкашиваются. Больше не могу.

У Мадлен тоже подкашивались ноги. Лоб покрылся испариной.

Она, криво улыбнувшись Кази, повернулась и нетвердым шагом пошла, побежала на кухню, чуть не упав на ступенях мраморной лестницы.

Она едва успела сбежать на рю-де-шоссе, где помещалась кухня в особняке барона, как кухонная дверь скрипнула, и из двери показался сначала горб, потом стоптанные, заляпанные масляной краской башмаки, а затем и вся скрюченная маленькая фигура.

Мадлен попятилась.

— Горбун!.. Художник с Холма Мучеников!..

Горбун, улыбаясь прокуренным ртом, поблескивая желтым клыком, шел прямо на нее.

— Что, не ожидала меня тут увидеть?.. Я появляюсь не вовремя, я знаю. Потерпи.

Она застыла как вкопанная, решив не двигаться. Он подошел ближе, совсем близко, и взял ее за руку.

— И я не призрак, Мадлен, — сказал он сурово. — Я настоящий. Живой. Это я переписал инфанту. Я приходил сюда, влезал в окно с красками и палитрой, работал, пока тебя не было. Я записал ее, потому что она когда-то напугала тебя. Я знаю, что напугала, мне сон приснился. Это я привел сюда Кази. Она сошла с ума. Она работала шпионкой на одного богатого подлеца. Он чуть не убил ее. Она чудом спаслась. Вырвалась из его лап. Я подобрал ее около Консьержери. Она хотела утопиться в Зеленоглазой. Я не дал ей это сделать. Я привел ее к себе, накормил, напоил, спать уложил. Она так и не оправилась от потрясения. Она была вся в крови. На ней живого места нет. Шрам на шраме. Негодяй кромсал ее ножом. Я вылечил ее. Она хорошо помнит тебя, мадам Лу, подруг из Веселого Дома. А больше ничего не помнит. Все, что было с ней потом, забыла. Не бойся ее. Она теперь всегда будет такой.

К Мадлен вернулся дар речи.

— Как вы нашли меня?.. — прохрипела она.

— Очень просто. Кази помнила, как ты уезжала из Веселого Дома и к кому. Она хорошо запомнила барона. Не составило труда узнать все принадлежащие барону в Пари дома и особняки. Мы обошли все. Мы влезали тайком, как воры, по балконам, по водосточным трубам. Заглядывали в окна. Мы обнаружили, что здесь никто не живет. Хотели прыгать с балкона вниз, как вдруг Кази узнала твои вещи на зеркале: перчатки, шарф, бархотку. У нее хорошее зрение. Шпионила она отлично. Она вляпалась в историю. Может быть, когда-нибудь у нее поправится с головой. Но я не уверен.

Горбатый художник исподлобья поглядел на медленно розовеющую Мадлен.

— Ну, все поняла? Давай я вскипячу воду для чая. Горячее сейчас нам всем не помешает. Дьявольский ферваль в этом году. Сумасшедший.

Они приготовили чай вместе. Горбун взял в одну руку посудину с кипятком, в другую — чайничек с заваркой.

— О, с бергамотом и апельсиновой коркой… — втянул он носом воздух. — Как раз мой любимый. Кази все время мерзнет. Ей кажется, что она века стояла на моем холсте.

Они вошли в гостиную. Мадлен тащила в руках чашки, блюдца и золоченые ложечки, прижимая к груди. Она не помнила, есть ли в закромах баронских шкафов сахар.

Кази сидела в углу комнаты, на паркете, босиком. Увидев входящих, она откинулась, закрыла глаза рукой, как от яркого света.

— Солнце, Солнце!.. — забормотала она, отодвигаясь, морщась. — О, как болят глаза!.. Вылечите мне глаза… я больше не хочу запоминать эти вещи… эти карты… я вижу все внутри себя… мне достаточно моих внутренних глаз…

— Тс-с, — прижал горбун палец к губам, ставя чайники на ореховый стол. — Она стала ясновидящей. Она видит, слышит и знает много такого, что невозможно объяснить. А потом это сбывается. Или уже произошло — в тот момент, когда она видела это внутри себя.

Мадлен вспомнила, как Кази однажды прибежала к ней, напуганная, дрожащая; как они поднялись в ее разгромленную комнату; как она, закрыв глаза, говорила Мадлен, какой она видит ее. В короне… на троне… венчающейся на Царство…

Пот широкими ручьями стекал по спине Мадлен. Она налила в чашку горячего чаю, поднесла к губам Кази.

— Пей, моя бедная. Пей, дорогая, — шептала она, и слезы текли по ее щекам. — Тебе будет хорошо. Ты все увидишь. Ты все узнаешь. Ты будешь лететь над землей, как голубка, и видеть все. А мы будем далеко внизу, под твоими крыльями.

Художник прихлебывал чай, строго глядел на девушек. Мадлен поила Кази с ложечки, голова Кази лежала на плече у Мадлен.

— А я ведь принес тебе подарок, Мадлен, — глухо сказал он. — Уж не взыщи. Дареному коню в зубы не смотрят.

— Какой подарок?..

Мадлен поставила чашку на стол. Ее большие глаза сделались еще больше.

Горбун закусил губу желтым прокуренным клыком, пристально поглядел на женщину, которую он любил и писал когда-то.

— Ты ничуть не изменилась, Мадлен, — бросил он. — Ты хороша и будешь хороша еще много, много лет. А может, завтра тебя не будет. Как бы там ни было, я дарю тебе твой портрет. Я трудился над ним. Я закончил его. Если тебе не нравится, можешь его сжечь в камине. Кстати, почему не горят в камине дрова?.. Это я мигом.

Он полез в угол, за мраморную балюстраду, вытащил оттуда вязанку хвороста.

Хворост. Мадлен снова вздрогнула.

От художника не уклонился ее вздрог.

— И то, что тебя пытались сжечь, я знаю, — мрачно сказал он.

— Откуда ты все знаешь?..

— Оттуда. Слухом земля полнится. Весь Пари гудел о происшествии в «Сен-Лоран». Ты думаешь, что ты иголка в стоге сена. Отнюдь.

Он развел огонь в камине, подошел к стене, повернул холст, глядящий слепотой грубо сколоченного подрамника, лицом к зрителям.

— Узнаешь себя?

Мадлен медленно, переступая с пятки на носок, подошла к картине.

Боже, как давно это было. Веселый Дом. Мадам Лу. Граф, безумец Куто. Их кутежи. Их сумасбродства. Любовности. Мороженое в уличных кафе. Первый ее канкан в Красной Мельнице. Прогулки на катерах по ночной Зеленоглазой. И этот битком набитый, пропахший табаком и потом зал, куча народу, девки, вздергивающие в развеселой пляске длинные резвые ноги, и этот человек, живописец, кладущий ей руку туда, откуда мужику нет возврата, увлекший ее за собой на ложе… нет, не на ложе: на холст, в иное пространство, в вечность.

Вот она. Да, она узнает себя! Да, она все такая же! Так же поворачивает голову, глядясь в мутное, старое зеркало. Так же кладет руку на обнаженную высокую грудь, перебирая нитку отборного жемчуга. Так же горят из-под ресниц огромными сливинами, ясными сапфировыми кабошонами ее дивные, Царские глаза. Так же чисты и страстны линии, ямы, впадины, дразнящие возвышенности ее зимнего, нежного, сугробного тела, чуть схваченного персиковым загаром. Только… что это?! Что это, Мадлен, у тебя здесь… и вот здесь?!.. Вот… и вот…