Петр Александрович Ольденбургский со своим воспитателем Александром Богдановичем[1375], приехавшим за моим сыном, чтобы вместе поехать в Аничков дворец к великому князю Николаю Александровичу, как это было заведено по воскресеньям. Был тоже Володя Волконский, товарищ моих детей (теперешний председатель Государственной думы). Оставив Петю у нас, Александр Богданович вышел, сказав, что он заедет за ними, когда будет время отправляться во дворец. После завтрака дети просили меня играть на фортепиано, а сами стали петь. Вероятно, шум, который мы производили, помешал нам слышать взрывы: мы ничего не подозревали, как вдруг взошел Александр Богданович и сказал: «Что-то ужасное случилось… покушение на Государя… бомба… Надо сейчас нам ехать домой». И он увез рыдающего Петра Александровича. Мне быстро заложили карету, и я поспешила к Зимнему дворцу. Я взяла с собой Володю Волконского, чтобы по пути водворить его в его семью. У подъезда их дома стояла княгиня Елизавета Григорьевна[1376] с теткой своей княгиней Кочубей[1377], ожидавшие свою карету. Они сели со мной, и мы втроем, в сильнейшем волнении, направились к Дворцовой площади. Тут мы пошли пешком, и сквозь массу народа, наполнявшего площадь и угрюмо ожидавшего известий, мы дошли до ворот дворца. Часовые никого не пропускали; все подъезды были закрыты, слышен был говор стоящих тут, слышно было, что Государь ранен, что только что приехал духовник с причастием, что взрыв произошел в половине второго. Было невозможно проникнуть с той стороны во дворец, мы с княгиней Волконской попытались зайти к графине Блудовой (имевшей тогда квартиру со стороны набережной, около Эрмитажа) в надежде узнать что-нибудь определенное. Действительно, двери перед нами отворились. Мы застали у ней гостей, пришедших поздравить ее по случаю ее именин и ничего не знавших, а также других, пришедших, как мы, узнать, что случилось, и передававших дошедшие до них слухи. От времени до времени слуги прибегали и провозглашали самые противоречивые известия. Уходя от этого сумбура, мы вышли и дошли до коридора, ведущего во внутренность дворца. Тут тоже, в известном расстоянии, стоял часовой, не пропускавший далее. Мы ходили взад и вперед по коридору, деля свою тревогу, свои опасения, даже свои слабые надежды. Нам казалось невозможно, что русский Государь ушел бы таким образом от руки своего народа, в своей столице… За часовым появился Рылеев, направляясь в нашу сторону. Мы бросились к нему. Лицо его было заплакано, он только мог сказать: «Государь сейчас скончался». И, сделав знак часовому, чтобы пропустил нас, прошел мимо. Мы устремились по коридору и дошли до самых дверей, за которыми Он только что испустил дух. До сих пор, когда мне приходится проходить мимо этих дверей, сердце мое болезненно сжимается в воспоминание этого ужасного дня. За дверьми в комнате была вся царская семья, удрученная невыразимым горем; в коридоре все министры, лица свиты, несколько дам. Тут же висело пальто Государя, все обагренное кровью его. По одной из комнат провели, поддерживая его, одного из рядовых казаков, которому только что сделали перевязку. Тревога была общая, передавались догадки, слухи о заговоре, называли несколько имен, боялись волнения в народе и спрашивали, имеется ли в Петербурге достаточно войска. Опасение напрасное: население осталось спокойное, слишком даже для события такого страшного значения. Вдруг появляется князь Иван Михайлович Голицын и, проходя мимо нас, повторял по пути: «Завтра будет выход». — «Как выход? — удивлялась я. — Панихида». — «Нет, высочайший выход по случаю вступления на престол Императора Александра III. Дамы в русских нарядах, кавалеры в парадной форме без трауера[1378]». Таковы контрасты придворной жизни, таковы требования для царских высот, личная жизнь слишком тесно сливается с жизнью политической, и должны заглушить в себе законные требования души, доступные всем простым смертным. «Le roi est mort! Vive le roi!»[1379] Ни одной минуты не может жизнь политическая прервать своего течения. Я вернулась домой, разбитая всеми испытанными впечатлениями, приказала приготовить на следующий день все бриллианты и мой парадный шлейф.

Никогда не изгладится из моей памяти выход 2 марта. Когда показалась царственная чета, изнемогающая под бременем неописуемого горя, никто не мог удержаться от слез. Молебен, испрашивающий для молодого Императора помощи Всевышнего для совершения его трудного подвига, слова присяги, в которой призывали свидетелем Бога, клялись не щадить последней капли крови, производили необычное впечатление, как будто их слышали в первый раз. Чувствовалось, что люди, произнося их, действительно были готовы жертвовать жизнью за своего царя, и обычные слова эти приобретали особый трагический смысл. Раздалось засим «Ура!», по силе своей как бы потрясающее стены; а в одинокой комнате, в расстоянии нескольких шагов, лежал изувеченный, растерзанный труп убитого Государя, и доктора суетились вокруг него, чтобы придать ему несколько обычный вид перед выносом его на глаза публики.

Вынос в большой собор дворца состоялся на другой день вечером. Мы все собрались в указанное время, в длинных траурных платьях и креповых вуалях. Залы были блестяще освещены, что придавало какой-то праздничный вид, не соответствующий тому настроению, с которым я прибыла во дворец. Пришлось ждать очень долго, и тут меня поразило удивительное легкомыслие нашего общества, началась обычная светская болтовня, пересуды, сенсационные рассказы. Чувствовала какое-то оскорбление священного трагического чувства, которое наполняло мою душу. Но вот показался кортеж. Оказалось, что промедление произошло от глубокого обморока, в который впала княгиня Юрьевская, когда подняли гроб, и потребовалось время, чтобы привести ее в чувство. Послышалось все приближающееся грустное и протяжное пение «Святый Боже», все встали на колени с зажженными свечами в руках. И пошли певчие, за ними духовник, засим гроб, несомый вместе с Государем всеми великими князьями, — а за гробом, подавленная своим горем, шла первая княгиня Юрьевская, бледная как покойница, с опущенными глазами, — настоящее изображение «бесконечного отчаяния»! Императрица уступила ей не принадлежащее ей по этикету, первое место и сама шла позади, вместе с великой княгиней Марией Павловной. За ними прочие великие княгини и придворные дамы, с моей матерью во главе, как гофмейстериной царствующей Государыни. Сумбур в умах, речах, отрывочных действиях правительства был полный. Градоначальником был назначен Николай Михайлович Баранов, бывший моряк и отличившийся во время войны на своем миноносце «Веста»[1380]. Последнее время он оставался под опалой из-за личного врага в лице великого князя Константина Николаевича, за что пользовался столь же горячей протекцией наследника Цесаревича. Он принимал видимое участие в создании Добровольного флота, этого детища Аничкова дворца[1381]. На этот предмет стекались пожертвования со всех концов России, причем жертвователи не только подчеркивали, что условием их