дара должно быть безусловное отсутствие Морского министерства от расхода посылаемых сумм, которые доверялись исключительно наследнику.

Генерал-адмирал[1382], усмотрев упущение по службе со стороны Баранова, назначил над ним суд, и он должен был удалиться на время от дел. С воцарением покровителя своего он сразу призван был к деятельности, к которой приступил в первое время с более порывистой энергией, чем тактичностью. Это был человек горячий, умный, но необузданный и не отягощенный принципами. Ответственная должность возбуждала его, при понятной подозрительности, вызванной только что совершившимся злодеянием, лихорадочные, сбивчивые, принимаемые им меры часто увеличивали тревожное настроение общества[1383]. Примером к тому может служить инцидент с великим князем Николаем Константиновичем[1384]. Последний жил тогда недалеко от станции Саблино, в имении Пустыньке[1385] наследников поэта Алексея Константиновича Толстого[1386], где разрешено ему было поселиться вместе с семьей своей, которой дана была фамилия Волынской, по желанию его, вследствие романического энтузиазма к личности государственного деятеля времен Императрицы Анны Иоанновны[1387]. Хотя ему запрещен был въезд в столицу, но при помощи одного жандарма, состоящего при нем в Оренбурге и перешедшего на службу в Петербург, он устраивал себе ночные экскурсии в Петербург с целью кутежей. И они до сих пор оставались нераскрытыми. Оказалось, что тот жандарм был арестован под подозрением участия в революционном движении и при обыске найдена была записка великого князя, в которой в условных выражениях он намекает об одной из таких поездок. Понятно, какой произошел переполох. Между тем Николай Константинович, узнав об убийстве Государя, не мог оставаться на месте, его тянуло в Петербург, куда доступа ему не было, и он поспешил написать своему отцу просьбу об исходатайствовании ему разрешения поехать для поклонения телу монарха. Характер отношений своих к державному племяннику не позволил великому князю обратиться к нему непосредственно, и он просил графа Адлерберга[1388] доложить о том Государю[1389]. Все это взяло некоторое время, равно как и сообщение и последовавший отказ Государя, прошедшего те же стадии в обратном направлении. Нервный и по природе нетерпеливый, великий князь уже приготовлялся к поездке, не сомневаясь в получении разрешения. Час от часу его ждал, не понимая причину замедления, бесконечно волновался, наконец он не вытерпел и послал к своему отцу состоящего при нем полковника Кеппена за ожидаемым соизволением и сам отвез его на станцию железной дороги, но и тут он не мог сдержать себя и, остановив Кеппена, сам зашел на телеграфную станцию и послал телеграмму прямо Государю, прося разрешить ему приехать; после чего он возвратился домой и стал ожидать утвердительного ответа уже с некоторым спокойствием. Во время обеда ему принесли телеграмму Государя, который передал уже свое решение с Адлербергом, приняв за дерзость вторичное возбуждение решенного им вопроса, и повторил свой отказ, но уже в более резкой форме. Как громом был он поражен таким ответом. В первое время у него вырвались слова: «Теперь мне остается только надеть себе Андреевскую ленту и идти в народ». Унижение, скорбь, бешенство наполняли его душу. Как раз в разгаре этих волнений ему доложили, что приехал к нему посланный из Петербурга. То был посланный от Баранова, с поручением его присягнуть новому Государю. На эту мысль Баранова навела открытая его переписка с арестованным жандармом, возбудившая его подозрение. Можно вообразить, как Николай Константинович его встретил. «За кого меня считают, — спросил он у них, — за сумасшедшего, которого содержат в одиночестве? От сумасшедшего требуют присяги или от полноправного великого князя? В таком случае я должен стоять в Петропавловском соборе у гробницы моего Государя, моем месте в ряду великих князей». С этим он их отпустил.

Передача сделанного им приема и отказ великого князя от присяги взволновали Баранова до последней степени. Он вообразил, что держит ключ грандиозного заговора, дошедшего до государственной измены, и вот что он предпринял: на другой день, без ведома великого князя Константина Николаевича, стали производиться какие-то работы в маленькой крепости Павловской[1390], устроили двери и замки, перенесли мебель — одним словом, к недоумению хозяев, приготовилось для кого-то жилье. Когда все было готово, перевезли, под строжайшим секретом, обитателя этого помещения — это был великий князь Николай Константинович[1391]. Его сначала держали в полнейшем одиночестве как важного государственного преступника, в то время как агенты полиции искали со всех сторон, ища нити предполагаемого заговора, и, конечно, ничего не могли найти, кроме первой, найденной у жандарма, записки, ничего общего с политикой не имеющей[1392]. Мало-помалу строгость надзора уменьшилась. Ему позволили видеть жену, потом детей, а также мать. Она рассказывала мне свое впечатление, когда его видели в первый раз, и его негодование, озлобление и ненависть ко всем. «Et contre nous aussi, — говорила она со слезами, — quoique nous n’y fussions pour rien»[1393]. Наконец отпустили его совсем, так как никакого заговора не было. Была какая-то пародия «homme au masque de fer»[1394], но сколько она принесла страдания, обиды, и сколько она принесла ожесточения в мрачной душе великого князя. Мраморный дворец был одинок и удручен, друзья великого князя советовали ему подать в отставку, но он не решался, а тем временем императив[1395] к сему произошел в свете, и должности его были разделены между великими князьями Алексеем Александровичем и Михаилом Николаевичем. Первый получил звание генерал-адмирала, а второй был сделан председателем Государственного совета. Тяжело было великому князю, принимавшему всю жизнь такое деятельное участие в государственных делах, сразу лишиться всякой деятельности. Вскоре он покинул Петербург и уехал в Крым, где заставил на время забыть себя. Атмосфера для всех была тяжела, везде говорили о страхах и опасениях. По настоянию Баранова царская чета лишала себя иногда присутствия на панихидах в Петропавловской крепости, собиравших весь двор, все общество и всех иностранных дипломатов и иностранных принцев, командируемых своими державами. Это производило удручающее впечатление. Разговоры не умолкали со всей страстностью напряженного состояния умов. Спрашивалось, какое направление принять правительству нового царствования? Не остановится ли вовсе течение, избранное покойным Государем, или наступит реакция? На первом Совете министров 8 марта Лорис-Меликов представил свой проект с одобрительной подписью Государя Александра II. Это знаменательное заседание хорошо известно; некоторые периодические издания, пользуясь официальными документами, воспроизвели его дословно и с большой точностью, чем я могла бы сделать. Министр военный Дмитрий Александрович Милютин и финансов Александр Аггеевич Абаза защищали программу Лориса, Победоносцев говорил последний. В пламенной речи, весь бледный и потрясенный негодованием и скорбью,