В день казни Кромвеля, 28 июля 1540 года, король тайно обвенчался с Екатериной Говард во дворце Отлендс. Церемонию проводил Эдмунд Боннер, епископ Лондона. Брачную ночь молодожены провели в изукрашенной «жемчужной постели», которую Генрих специально заказал у французского мастера1. Король больше не обращался к врачам по поводу своей импотенции. Публично о браке было объявлено 8 августа, когда Екатерину «показали открыто» и за нее молились как за королеву в королевской церкви Хэмптон-корта2.

Генрих был без ума от своей молодой жены и «так влюблен в нее, что не знал, как выразить в достаточной мере свои чувства к ней, и нежничал с нею больше, чем с другими»3. Он осыпал ее подарками, включая земли, когда-то принадлежавшие Кромвелю, с удовольствием похвалялся ею и выполнял каждый ее каприз: «Ни одна супруга короля не заставляла его тратить столько денег на наряды и украшения, как она, и каждый день [у нее] появлялась какая-нибудь новая прихоть»4. Генрих словно переродился: здоровье его улучшилось, характер стал более ровным.

Неизвестно, была ли Екатерина так же очарована Генрихом, как он – ею: к сорока девяти годам различные недуги, периоды вынужденного бездействия и пристрастие к жирной пище состарили короля и вызвали у него ожирение5. Боевые и, что выглядело весьма оптимистичным, турнирные доспехи, изготовленные для Генриха в Гринвиче в 1540 году6, имели в груди 57 дюймов, а в талии – 54, то есть на 17 дюймов больше, чем в 1536 году. Несмотря на избыточный вес и больные ноги, король ездил верхом и охотился при всякой возможности, продолжал великолепно одеваться, хотя счета показывают, что ему регулярно приходилось платить портным за расставку дублетов и курток7. Джентльмены при дворе стали, подражая государю, носить объемную по фасону одежду – короткие платья с пышными рукавами и на толстой подкладке, почти одинаковые в длину и ширину.

Французский посол Марийяк точно описал характер короля в среднем возрасте, или, как вскоре стал называть этот отрезок жизни сам Генрих, в старости:

Этот правитель, похоже, запятнан тремя пороками: первый – алчность, такая, что все богатства мира не смогут удовлетворить его. Отсюда проистекает второй – недоверие и страх. Король этот, зная, сколько изменений он произвел, какие породил тем самым трагедии и скандалы, охотно проявлял бы милость ко всем и каждому, но не доверяет ни единому человеку, подозревая, что все они обижены, и не перестанет обагрять свои руки в крови, пока сомневается в своих людях. Третий порок – это легкомыслие и непостоянство8.

К этим трем недостаткам Марийяк мог бы добавить коварство и извращенность. Его предшественник Кастийон писал о Генрихе: «Это удивительный человек, и его окружают удивительные люди, но он – старый лис»9. Главными его девизами были секретность и внезапность; он слушался только себя самого, плел паутину интриг, расставлял ловушки, а затем набрасывался на ничего не подозревающую жертву. Он правил, руководствуясь максимой: послушание основано на страхе.

Биограф Генриха лорд Герберт Чербери, имевший доступ к некоторым ныне утраченным источникам, в XVII веке описывал короля как человека «упрямого и своевольного», а также легко поддававшегося внушению, «поскольку впечатления, производимые на него любым слухом при дворе, стирались из его памяти с большим трудом, а то и вовсе не стирались. К этому своеволию прилагалось еще одно очень опасное качество, особенно ближе к концу жизни, – острая зависть ко всем людям и делам, которая побуждала его всегда думать самое худшее». Настроение Генриха все время портили прогрессирующая паранойя и приступы мучительной боли, он был подвержен таким непредсказуемым и ужасающим взрывам ярости, что находившиеся рядом с ним люди считали, будто имеют дело с «самым опасным и жестоким человеком на свете»10. Когда король бывал в раздражительном настроении, придворным оставалось только крепиться, так как, «приходя в свои покои, он сердито оглядывался, а после набрасывался на кого-нибудь»11. Не многие осмеливались перечить ему, ведь Генрих был настолько эгоистичен, что не мог осознать свою неправоту.

При дворе никто не чувствовал себя в полной безопасности – король наглядно показывал, что он «никогда не создавал человека, которого не мог бы уничтожить вновь либо своим гневом, либо мечом»12. Даже его внешнее дружелюбие могло быть зловещим: он часто улыбался тем, кого намеревался повергнуть во прах. За границей Генриха называли «английским Нероном»13, утверждая, что «в Англии смерть унесла всех, кто чего-нибудь стоит, или же они съежились от страха»14. Несмотря на то что Генрих долгое время пользовался популярностью у своих подданных, все больше людей начинали испытывать недовольство им. Мужчина, арестованный в Кенте за клевету на государя, нисколько не преувеличивал, говоря: «Если бы король знал, что думает о нем каждый, его сердце содрогнулось бы»15.

Лишь изредка в Генрихе проявлялись черты, свойственные ему в годы золотой юности. Он по-прежнему был способен очаровывать людей, проявлять доброту и щедрость. Если он чувствовал, что вел себя слишком резко с министрами, то вызывал их к себе и заверял, что причиной его гнева стал разбиравшийся вопрос, а не они сами16. Хотя сам Генрих не жил таким образом, его идеал короля явлен в отрывках, которые он выделил в своем экземпляре Притчей Соломоновых: «Милость и истина да не оставляют тебя» и «Не соревнуй человеку, поступающему насильственно». Генрих не был бесчувственным и, если что-то трогало его, плакал, не скрывая слез. С годами сентиментальность короля становилась все более явственной.

Хотя Генрих занимался делами гораздо усерднее, чем в более ранние годы, и превратился в исключительно трудолюбивого монарха, он по-прежнему не любил принимать решения и настаивал, чтобы ему давали много времени «для серьезного обсуждения и обдумывания распоряжений». «Как вы знаете, – писал Сэдлер Кромвелю, – его милость не любит ставить подпись»17. Некомпетентность раздражала Генриха: Норфолк получил выговор за отправку бесполезных писем, полных «чрезмерных и отчаянных рассказов о бедах при отсутствии честных предложений по их исправлению»18, сэр Уильям Петре – за отсутствие важных подробностей в его сообщениях из Франции19. Кранмер же, наоборот, удостоился похвалы за прямоту и краткость. Король выделял большие суммы на содержание эффективной почтовой службы: письма из Кале попадали ко двору к концу следующего дня20. Изумленный Марийяк сообщал, что Генрих «говорит так, будто у него есть люди по всему миру, которые только и заняты тем, что пишут ему»21. Определенно, он был информирован лучше, чем большинство европейских монархов.

Роль верховного главы Церкви сделала короля еще более лицемерным и надменным, чем прежде, и усилила