И крепко и радостно пожав длинными пальцами широкую ладонь Смирницкого, он пропустил его вперед в канцелярию, и теперь уже Дебу, если бы был здесь, смог бы, пожалуй, различить сияние над секретарскими кудрями.

– Сейчас, сейчас приготовим вам ордерок, впишем вас в книгу живота… Подождите всего только четверть часика, не больше! – приветливо улыбнулся Смирницкому секретарь и, как козел, бочком отскочил от него к другим, а поручик вышел к Дебу и сказал ему мрачно:

– Черт его знает, эту бестию, пришлось ведь ему обещать три процента, иначе он нас проманежит тут целый месяц, а потом скажет, что денег уж нет, разобрали, извольте дожидаться, когда новый миллион пришлют.

– Три все-таки не восемь, только как же мы проведем у себя по книгам эти три процента? – задумался Дебу.

– Да уж надо как-нибудь провести… или три процента по книгам, или этого бестию-секретаря! – мотнул головой Смирницкий.

– Ну, уж его-то как вы теперь проведете?

– Никак не представляю, признаться… Ничего, кроме явного скандала, в голову не лезет… А надо бы придумать что-нибудь.

Теперь, когда дело шло уже к получению денег, они появились в канцелярии вместе, так как у Дебу была кожаная сумка через плечо поверх шинели, взятая именно для этих денег.

В канцелярии почти уже не было приемщиков. Секретарь деятельно считал деньги и отстукивал на счетах; Смирницкий, наблюдая за ним, не менее деятельно думал, как бы сделать так, чтобы не дать ему обещанных трех процентов, а Дебу, как писарь, подошел к писарю, вносившему какую-то запись в прошнурованную толстую книгу, и, заглянув в нее, увидел как раз то, что хотел увидеть: против названия их батальона и фамилии поручика – адъютанта и казначея – значилась та самая сумма, какую им нужно было получить по требованию.

Он быстро подошел к Смирницкому и шепнул ему на ухо:

– Подите распишитесь в книге.

Смирницкий сразу понял, что это выход из положения. Лениво подойдя к писарю, он сказал ему вполголоса:

– Ну-ка, чтобы не терять золотого времени, расчеркнемся пока!

И поставил свою подпись в книге с таким удовольствием, с каким никогда еще не ставил.

А минуту спустя углубленный в расчеты секретарь подозвал его:

– Господин поручик! Пожалуйте, пересчитайте-ка! – и протянул ему пышную пачку кредиток.

Смирницкий считал деньги медленно, чтобы не просчитаться, и, наконец, сказал:

– Странно! По моему счету тут что-то порядочно не хватает.

– Как так не хватает! Что вы! – улыбнулся секретарь. – Миллионы считаем, не ошибаемся, а чтобы каких-то там несколько тысяч не сосчитать правильно!

– Уверяю вас, что не хватает, – спокойно протянул ему пачку Смирницкий.

– А три процента забыли? – шепнул ему в ухо секретарь.

– Ах вот что! Нет уж, извольте-ка дать мне ту сумму, против которой я расписался, – скромно с виду сказал Смирницкий.

– Как это так расписался? – бросился, сразу изменившись в лице, секретарь к писарю и загремел на него: – Дурак, скотина! Как же ты смел давать расписываться до получения денег?

Писарь только моргал виновато и краснел постепенно от носа до засаленного воротника.

– Это нечестно с вашей стороны, господин поручик! – повернулся к Смирницкому секретарь.

– Отчего же нечестно?.. И уж там судите как хотите, а денежки подайте сполна! – невозмутимо отозвался Смирницкий.

Секретарь яростно выхватил из-под папки отложенные туда несколько крупных кредиток, швырнул их на стол и ушел из канцелярии, еще раз крикнув на писаря:

– Болван, дубина!

А Смирницкий, подобрав деньги со стола, спокойно засовывал их в кожаную сумку Дебу, улыбаясь ему при этом сдержанно, но многозначительно.

IV

Когда на другой день утром, чтобы вовремя вернуться в Севастополь, выехали они из Бахчисарая, то оба, даже и гораздо более серьезный Дебу, чувствовали себя в несколько приподнятом настроении.

– Странно, – сказал Смирницкий, – ведь едем мы с вами, по существу, в ад кромешный, где нас того и гляди или ухлопают за милую душу, или, на хороший конец, искалечат, а все кажется по привычке – домой едем!

– Да, как ни смешно, а правда, – согласился Дебу. – Именно домой!

– И как будто мы с удачной вылазки возвращаемся живы-невредимы, да еще и пленных ведем, черт возьми! Знай наших! А ведь сделали мы самое пустяковое дело: получили деньги, какие следовало получить, и, между прочим, одного жулика бахчисарайского обжулили сами на малую толику ассигнаций… Чтобы других жуликов – севастопольских – этой малой толикой вознаградить.

– А за что именно вознаградить?

– Ну, уж известно, за что награждают! За труды и лишения боевой жизни.

– А с лошадьми нашими как теперь будет?

– Лошадям теперь каюк, крышка!.. Нам только придется писать в рапортичках, что от сапа да от сибирки задрали ноги… или еще там от какого-нибудь застоя мочи… Это, конечно, в том случае, если уж никак нельзя будет свалить на орудия и пули союзников.

– И говорите вы это совсем без тени возмущения?

– Нет, про себя-то я возмущаюсь, незаметно для вас, да ведь знаю же, что это ничему не поможет: плетью обуха не перешибешь… A la guerre comme a la guerre. Я убежден, что у союзников так же все направо и налево воруют, как и у нас… Если привыкли воровать в мирное время, то уж в военное что же спрашивать и с кого? На войне как на пожаре. А солдаты и молодежь офицерская…

– И лошади, – вставил поспешно Дебу.

– И лошади – эти отдуваются своими боками.

Дебу вспомнил то, что записывал в свою тетрадь несколько дней назад, но промолчал об этом.

Дорога была не только невылазно грязна, но еще и сильно зловонна местами, так как кое-где застряли в грязи вместе с повозками и не были вытащены волы и лошади. А однажды были изумлены охотники за деньгами очень знакомым по Севастополю взрывом бомбы, хотя здесь, в степи, ей, конечно, неоткуда было взяться.

Это и не бомба была: это взорвалась раздувшаяся туша огромного погибшего в грязи вола.

– Вот еще что можно писать о подохших от голода лошадях в рапортичках, – сказал Смирницкий. – «Потонули на дороге между Севастополем и Симферополем». К этому поди-ка кто-нибудь придерись! Причина вполне законная и бесспорная.

Чем ближе подвигались к осажденному городу, тем торжественнее и зловещее гремела канонада, завершая свой рабочий день. А потом стали уж различаться в темнеющем небе конгревовы ракеты и бомбы по своим огненным письменам.

Ноябрьский вечер нес с собой мозглый, пробирающий до костей холод и томительное сознание того, что героический период войны закончился и начались долгие будни тяжелой зимы в обоих одинаково сильных крепостях – осажденной и осаждающей.

1936–1937 гг.

Том 2