Но женщины в униформе, мчавшиеся из столицы, холодной и с размеренным строем жизни, на крайний юг, прежде всего избавлены были от одиночества по крайней мере на целый год, по присяге.

Они редко взглядывали и на окна, сквозь которые мелькали притуманенные наплывающими сумерками безлистые березовые рощицы, или зеленые стены сосен, или желтая осока на болотах, или сжатые чахлые поля, или серые домишки с высокими тесовыми крышами…

Это все оставлялось ими без сожаления, отставало от них, отбрасывалось в сторону, мешало им… Их головы были слишком горячи для каких-то там задумчивых созерцаний. Они теснились друг к дружке на мягких диванах купе, покрытых полосатыми чехлами, изучающими цепкими глазами присматривались одна к другой и говорили.

В первом купе, где поместились вместе с начальницей отряда и монахиней Серафимой только две сестры: Елизавета Лоде и Марья Гардинская, обе дочери крупных чиновников, – разговор часто перескакивал с русского на французский язык, так как и Серафима до своего пострига была светской дамой.

У этой четверки – головки отряда – еще не улеглись впечатления от Михайловского дворца и его хозяйки, так очаровавшей их своим вниманием.

Гардинская, у которой так велика была привычка к браслетам, что она, скинув их, немедленно обвила правую руку четками, сочла возможным здесь, в дороге, рассказать о том, о чем считала бы неудобным говорить в Петербурге.

– Когда я дежурила в госпитале, приехала вдруг Елена Павловна и как раз попала на серьезную операцию: ампутацию ноги. Я, признаться, боялась идти в операционную комнату: шутка ли, скажите, так вот сразу и на такую ужасную картину! Но наша Елена Павловна мне: «Идемте, – говорит, – идемте вместе: надо же нам когда-нибудь начать привыкать к этому!» Я ей, разумеется, отвечаю: «С вами, ваше высочество, я, конечно, готова идти куда угодно…» И вот началась операция, и она стремится помогать врачам… Но когда стал доктор пилить ногу, точно это сучок какой-нибудь сухой, – ах, это был такой ужас, что я отвернулась к окну и стою… и ничего уж не вижу, только сердце у меня страшно бьется… А Елена Павловна никуда не отходила и даже подавала сама что надо…

– Она замечательная женщина! Исключительная! – восторженно поддерживала Гардинскую маленькая Лоде.

– Разумеется, она замечательная, но вот, когда уж все кончилось, тут… Я уж не знаю даже, говорить ли мне дальше? – нерешительно поглядела Гардинская на Стахович, нервно перебирая четки.

– Ну, что же могло случиться там у вас? Пустяки какие-нибудь, – покровительственно отозвалась Стахович, у которой был густой и добротный, как и фигура, голос.

– Разумеется, отчего же этого и не сказать, – тут же согласилась Гардинская. – Ну, просто Елене Павловне сделалось дурно… Только не в операционной – там она храбро держалась, – а уж когда все было кончено, и ногу отняли, и перевязали лигатурой, и забинтовали, и мы с нею вышли в коридор… Вот тут уж силы ее и оставили.

Сухоликая мать Серафима покачала головой, с которой не решилась снять клобук даже и в вагоне:

– Нервы, все нервы! Она ведь, бедняжка, четырех своих дочерей потеряла, а каково это матери? Я тоже двух детей в миру схоронила… от холеры… знаю, что это тяжкое испытание.

– Это ужасно, это ужасно – потерять всех своих детей! – всплеснула ручками сорокалетняя девица Лоде, а Стахович разрешила себе сказать:

– Кажется, нервы у нашей патронессы и смолоду были некрепкие… По крайней мере я слышала от кого-то, но как вполне, вполне достоверное, как родитель ее, герцог Виртембергский, вздумал отучать ее, девочку, бояться мышей…

– Мышей?.. Я уж не девочка, а я их тоже боюсь! – живо созналась Лоде.

– Кто же их и не боится, противных? – сделала гримасу Гардинская. – И что же все-таки он придумал, ее отец?

– Герцог, представьте себе, приказал наловить этих тварей мышеловками десятка два, – продолжала Стахович, – и принести ему в закрытом саквояжике. Наловили, конечно, принесли. «Шарлотта! – зовет ее. – Шарлотта, иди сюда!» Та, конечно, подбегает – резвый ребенок. «Что, папа?» – «Посмотри-ка, какой я тебе подарочек приготовил!» И раскрывает саквояж… А оттуда – мы-ши! Прыг, прыг, прыг на землю!

– А-ах! – вскрикнули и подняли руки, отшатнувшись, сестры, а Стахович закончила, довольная эффектом:

– Конечно, и она тоже, маленькая принцесса Шарлотта, ахнула так же вот и упала в обморок.

– И больше уж родитель не применял к ней такого способа? – полюбопытствовала Гардинская.

– Я ду-ма-ю, что ему за это досталось от герцогини! – решила Стахович. – А патронесса наша ведь и в детстве большая умница была, как рассказывают. С нею даже и ученый этот знаменитый французский Кювье (они тогда в Париже жили) любил говорить и все ей показывал в своем саду и называл по-латыни. Она ведь и богословие так хорошо знает, что, говорят, самого архиепископа Иннокентия – вы уж, мать Серафима, не обижайтесь на это, – загоняла по разным этим вопросам. О ней и сам Николай Павлович не иначе говорит, как: «C’est le savant de notre famille…»[48] Если б не ее ходатайство, профессора Пирогова ни за что бы не назначили в Севастополь. Из верных источников знаю… Ведь он с самой высадки союзников в Крыму туда рвался и хлопотать начал, однако ж ничего не выходило. А когда к Елене Павловне обратился, наконец, через баронессу Раден, в тот же день государь приказал: «Назначить!» Потому что ее высочество так прямо и заявила государю: «Этот Пирогов – самый нужный для меня человек. Только ему я могу доверить свою общину, а больше решительно никому!» И государь сразу согласился.

– А почему же все-таки Пирогова, такого известного, не хотели послать в Севастополь? – спросила Серафима, и Стахович развела крупными кистями рук:

– Так, знаете, интриги всякие… Ведь он был уже на войне, на Кавказе, и кое-кому не понравился там из начальства. Одним словом, будто бы не в свое дело мешался, – многозначительно улыбнулась она. – Сам же Николай Иванович мне рассказывал, что он считает очень важным создание общин сестер милосердия. «Это, – говорит, – положительно гигантские идеи! И чтобы община так и осталась даже и после окончания войны… Ведь это, – говорит, – полный переворот должно произвести в нашем госпитальном деле, да и во всем русском обществе это должно отозваться. А когда, говорит, после разговора об этом с великой княгиней простился уже и к вестибюлю пошел, я, верите ли, совершенно во дворце заблудился. Комнат, конечно, там достаточно, вот я и иду из одной в другую, и вместо того чтобы на лестницу выйти, представьте себе, опять подошел к аудиенц-зале. Я, конечно, – говорит, – постарался ускользнуть благополучно и незаметно попросил кого-то, кто мне встретился, проводить меня в лабиринте этом, вывести