– Наверное, все-таки нет.

– Ерунда. Просто дело тут в том, что вы опасаетесь. Всегда опасаетесь.

– Чего я опасаюсь?

– Не вы, а мы. Очевидно, непорядочности. Просто самого настоящего, пошлого и гнусного доноса на себя, не в милицию, а вообще. Другу, знакомому, соседу.

Она подумала и туманно сказала:

– Да, грубость и оскорбления всегда ранят нас глубже, чем хотелось бы.

– Мы все поголовно совершенно невоспитанны.

– Вы?

– Вы тоже, смею вас уверить. Вот скажите, пожалуйста, вам когда-нибудь доводилось слышать, чтобы наша женщина в беседе с подругой сказала бы о своем легкомысленном муже, что он, к ее сожалению, в последние годы не слишком ценит постоянство, она скажет…

– Я знаю, что она скажет, – засмеялась Лара.

– Полагаю, что знаете. И эта разверзлая оголтелая грубость не улучшает ситуации. Наоборот. Согласны?

Благополучный человек неполноценен. Он недоступен состраданию и нежности.

– Но это же противоречит всякому здравому смыслу. Ведь все наши усилия направлены к тому, чтобы люди были благополучны!

– Верно, но, очевидно, в будущем это понятие обретет совсем другой смысл, нежели тот, что мы имеем в виду.

– Знаете ли вы, почему человек стремится немедленно перейти на «ты» со своим собеседником? Чтобы не думать.

– Не понимаю.

– Очень просто. Ведь если он на «вы», то надо держаться, как говорят, на высоте. Все время помнить о себе и думать, что сказать. Это все равно, как в гостях сидеть за столом и соблюдать этикет. Голодным ведь останешься.

– Да-да! Я знаю!

– Так вот. Думать – это создавать. А создавать всегда трудно. Значительно легче рушить, тут не требуется усилий.

ЕЛЕНА ВЛАДИМИРОВНА РЕВИЧ, ЖЕНА

1943 год. Город Энск. Елена идет с мальчиком, сыном погибшей партизанки, говорит с ним по-русски. Он (Сыромуков) в немецкой форме, слышит их русскую речь. Завязывается разговор, отрывистый, но значительный, лихорадочная попытка сближения, понимания в этих условиях. С ее стороны презрение, обида за форму. У переезда их останавливает товарный эшелон. Сыромуков осмеливается спросить ее адрес. Встречи. Помощь медикаментами, связь с городом. Елена не знает, что он бежал из лагеря, думала – он оттуда. Выяснится после войны.

Надо, чтобы Сыромуков разошелся с женой из-за партизана. Тот раз в неделю, а иногда и дважды, приходил к нему с поллитрой. Скандалы. Жить стало невмоготу. Ей мешало какое-то инстинктивное отвращение к бутылке, принесшей страшное несчастье ее детству.

– Ты его возненавидела?

– При чем тут он? – сказала она. – Он просто хочет выпить, а ты с ним охотно пьешь, только и всего… по отношению к нему, – прибавила она.

– А ко мне?

– А по отношению к тебе все идет прахом.

– Что?

– Все, из чего складывается человеческая жизнь. Ты пару дней поработал, затем тебе хочется непременно выпить, и вы пьете. После выпивки два дня ты не тае…

– Что это такое?

– Пьешь валокордин, кордиамин и черт-те что, а потом пару дней работаешь, и опять все сначала. Вот тот круг, когда во всех измерениях все одинаково, одно и то же.

– Зачем ты всегда так стараешься занять собеседника? Может, хочешь понравиться ему? Но тогда ты попадаешь сразу же в кабалу, в зависимость, должен нравиться и дальше, начинаешь что-то обещать, что не всегда можешь выполнить, значит, еще более становишься обязанным. Желанием занять собеседника ты делаешь его иждивенцем, а сам становишься опекуном, по существу же полностью зависимым от него. А ты постарайся молчать, пусть активность переходит к собеседнику, в словах, в действиях. Если сумеешь уйти от опекунства, установится равновесие в отношениях, и ты свободен.

– Тебе хотелось, чтобы я так же была щедра в отношениях с твоими «избранниками», как ты сам. Ты перед ними распахивал всю душу, а они оттуда брали то, что им было выгодно, умело удовлетворяя твою потребность видеть их такими, какими ты их создавал в своем воображении. А я их видела в естественном обличии: не героев и не злодеев, но определенно тебя обманывающих и подделывающихся под твой вкус. Поэтому, как правило, на меня они смотрели как на разоблачителя и настраивали тебя против меня.

…Ему было стыдно, что однажды у литовцев в гостях, еще с женой, он запел за столом «Евсевну». Что это было? Когда он вспоминал об этом, корчился. Елена потом изумленно, обиженно и растерянно спрашивала, зачем он это сделал.

– Если бы ты знал, какие у тебя были глаза, когда ты пел!

Ему казалось: если бы там тогда был тот человек, от которого зависело осуществление его проекта, – потом и он запомнил Сыромукова и спросил бы себя: «Это тот, что пел «Евсевну»? Нет, рассматривать не буду».

И совесть твоя, и стыд, и жалость – это все равно что боль в сердце, тебе одному она известна, дорога и понятна, тебе одному с ней жить и умереть.

И стали накапливаться и расти до пределов важных событий ничтожные пустяки, мешавшие жить. Она исступленно говорила, что умрет, бросится под поезд.

…Однажды она сказала, что все в их доме видят и знают, как он носит в руках открытыми бутылки с вином. Он отвечал, что это ведь сухое вино, и черт с ними.

– Что было бы, если бы они знали, как я носил открыто погоны обер-лейтенанта. Да! И если хочешь, с удовольствием!

Тогда-то и произошло все, что привело их к разрыву. Она не знала, о каком «удовольствии» говорил Сыромуков. Она решила, что он что-то скрыл от нее.

Он исступленно и глупо заорал на нее:

– Белогвардейка! Недобитая сволочь!

Она удивленно, с опасливым интересом посмотрела на него и болезненно сказала, что никогда бы не подумала, что он… а кто – не договорила.

В РЕСТОРАНЕ

Этой варварской галопной музыке, сочиненной кем-то в беспощадно прогонном и безоглядном темпе, этой под нее шаманской экстазной пляске в тесноте и дыму хорошо подходило определение а-ля черт меня подери и пропади все пропадом. Плясали мальчики с прическами святых отшельников и глазами юродивых. Они все были в резиновых кедах и замызганных семирублевых джинсах с изображением леопардов на заду, и перед каждым из них старательно-работяще и преданно прыгали, наклонялись, приседали и чуть ли не запрокидывались с виду бесстрастно-порочные, красивые и юные девочки-недоноски. У них так же, как и у мальчиков, помешанно горели глаза, и создавалось впечатление, будто они не сознавали, что моделируют ритм их изнурительной работы.

Сыромуков поймал себя на мысли, что это – хорошо, даже красиво, потому что юно.

ТАМ, ГДЕ ОН ЖИВЕТ

Живет мужик. Работает он слесарем в комбинате бытового обслуживания. Сын тоже.