— Я пережил своего хозяина, властителя Тускаи, — с трудом выдавил из себя Люджан. — Невозможно описать, какие бедствия выпадают на долю серого воина, ибо он живет вне людского общества. Я был молодым и сильным, умел владеть оружием. И все-таки бывали моменты, когда я был на волосок от смерти. И как смогли бы существовать ребенок или женщина, если бы они остались бездомными? Я видел, как уводили жен и детей моих товарищей-воинов; их уводили в рабство, чтобы они вечно ходили в сером и угождали хозяину, которому нет никакого дела до их страданий. — Голос Люджана упал почти до шепота. — Теперь я вижу: в глубине души я боялся, что когда-нибудь так случится с моими детьми и другой мужчина получит власть над жизнью и смертью моей жены.

Теперь Люджан смотрел хозяйке прямо в лицо. В его глазах угадывались беспокойные глубины и металл звенел в голосе, когда он высказался до конца:

— Насколько проще было восхищаться тобой издалека, госпожа, и защищать твою жизнь с готовностью отдать за нее свою, чем жить в ожидании кошмара, который до сих пор заставляет меня просыпаться в холодном поту.

Мара коснулась его судорожно сжатых рук, а потом помассировала их, пока не прошло сковывающее их оцепенение.

— Ни ты и никто из твоих нерожденных детей не останется без хозяина на всем протяжении нынешнего оборота Колеса, — сказала она тихо. — Ибо я сильно сомневаюсь, что хотя бы один из нас выйдет живым из этой тюрьмы.

Теперь улыбнулся Люджан; во всем его облике была необычная просветленность, какой Мара никогда раньше у него не видала.

— Я гордился тем, что служу тебе, властительница Мара. Но если мы переживем завтрашний рассвет, я попрошу тебя как о милости, чтобы ты приказала мне найти себе жену и жениться! Ведь очень вероятно, что при неутихающей враждебности магов такие переделки, в какую мы угодили, будут повторяться, и, уж если мне суждено погибнуть у тебя на службе, я бы предпочел не испытывать по второму разу такие же сожаления, когда буду опять готовиться к переселению в чертоги Туракаму!

Мара взглянула на него с улыбкой, свидетельствующей о глубокой привязанности:

— Люджан, зная тебя, как я знаю, я сомневаюсь, что мне придется приказывать тебе сделать то, к чему стремится твое сердце. Но мы должны прорваться за пределы завтрашнего утра. — Сложив руки на груди, словно желая защититься от холода, она напомнила:

— Мы должны поспать, храбрый Люджан. Ибо скоро наступит завтра.

Спать было невозможно.

После того как Мара, вопреки обыкновению, раскрыла перед Люджаном самые глубокие тайники своего сердца и вызвала его на ответную откровенность, она не чувствовала потребности в дальнейших беседах. Военачальник Акомы сидел, скрестив ноги, на своей циновке; сон бежал от его глаз. Его доспехи, так же как и меч, отобрали чо-джайны, оставив ему лишь стеганую нижнюю рубаху, назначение которой состояло в том, чтобы края доспехов не натирали и не царапали кожу; в таком наряде он выглядел раздетым и уязвимым. На виду оставались многие боевые шрамы, обычно скрытые одеждой, и хотя, как всякий офицер-цурани, он привык соблюдать чистоплотность, последняя возможность принять ванну была ему предоставлена при купании в ледяной реке, под градом турильских насмешек. Его одежда стала серой от пыли, а волосы слиплись. Без внушительных доспехов, без перьев офицерского плюмажа он, казалось, стал меньше — несмотря на всю свою мускулистость. Взглянув на него, Мара подумала, что только сейчас ей приоткрылась человеческая сторона его натуры и она смогла увидеть то, чего не замечала раньше: мужественность, которой не суждено увенчаться отцовством, и столь неожиданную у испытанного воина доброту рук, привыкших к мечу. Он сидел в позе спокойной медитации, как будто судьба, ожидающая его, не имела никакого значения; солдатская дисциплина заставила его отбросить все тревоги, чтобы сберечь силы для битвы.

Сама Мара, несмотря на монастырскую выучку, была лишена и этого утешения. Но на сей раз ее душа обрела опору в ритуале: запретив себе предаваться скорби о любимых, которых она потеряла в прошлом, она отдалась во власть жгучего гнева против неумолимой судьбы, отнявшей у нее возможность защитить тех, кто еще жив. И при всех стараниях ей никак не удавалось утихомирить бешеный поток взбаламученных мыслей.

Ее возмущал позор заточения, при котором невозможно хоть как-то связаться с тюремщиками. Магическая камера, по сути, наглухо отгораживала приговоренных от всех других живых существ. С некоторым раздражением Мара задавала себе вопрос: могут ли сами боги услышать молитву человека, запертого в подобном месте? Здесь, где не было окон, куда не проникали даже звуки извне, минуты тянулись нестерпимо долго. Сама темнота показалась бы отрадной, — все-таки хоть какая-то перемена! — но светящийся шар чо-джайнов все так же неподвижно висел в воздухе, и его яркость оставалась неизменной.

Утро неизбежно должно было наступить.

И все-таки после ползучей агонии ожидания рассвет застал Мару врасплох. Неугомонный разум не соглашался смириться; мысли метались по кругу в поисках поступка, слова или решения, которые могли бы переломить враждебность здешних правителей и принести пленникам свободу. Однако от всех этих лихорадочных размышлений осталась только мучительная головная боль. Мара чувствовала себя разбитой и подавленной, когда наконец вспыхнул магический световой вихрь, знаменующий исчезновение их тюрьмы.

Двойная колонна чо-джайнов приблизилась с очевидным намерением взять узников под стражу. У Мары хватило присутствия духа, чтобы подняться на ноги и подойти туда, где уже стоял Люджан, бодрствующий и вполне собранный.

Она взяла его сухие горячие руки в свои влажные ладони. Затем взглянула ему в лицо, лишенное всякого выражения, и ровным голосом произнесла ритуальные слова:

— Воин, ты служил Акоме с высочайшей доблестью. Ты простился со своей хозяйкой, чтобы предъявить права на ту смерть, какую избрал сам. Сражайся честно. Сражайся отважно. Вступи с песней в чертоги Туракаму.

Люджан склонился в поклоне. По-видимому, этот долг почтения, исполненный военачальником, истощил терпение конвоя: стражники рывком заставили его выпрямиться. Мару тоже бесцеремонно оттащили прочь: так пастух может утянуть теленка-нидру, чтобы отогнать его на бойню. За туловищами окружавших ее чо-джайнов она потеряла из виду Люджана. Стражники не оставили ей возможности протеста, а просто повели по лабиринту переходов, опутывающему город Чаккаха.

Она шла с высоко поднятой головой, хотя гордость казалась здесь бессмысленной. На здешних чо-джайнов не производили впечатления ни честь, ни храбрость, и им не было никакого дела до человеческого достоинства. Она предполагала, что очень скоро ее будут приветствовать духи предков; но никогда она и вообразить не могла, что это произойдет вот так. Здесь и сейчас все ее цуранские заслуги — и даже высочайший титул Слуги Империи — были пустым звуком. Сейчас она отдала бы все за возможность в последний раз взглянуть на детей или оказаться в объятиях мужа.