А человек… вот как бы мы с тобой теперь ни потешались над гордым звучанием этого имени, как ни скрипели бы зубами, когда напомнят нам о нашем царском статусе, но все же человек — единственный, кому дано, дозволено сотрудничать с природой… не перекраивать, всецело овладев, поработив ее, но именно сотрудничать. Кто-то уже создал все формы, назначил все свойства, определил все функции, о большинстве, о прорве этих свойств нам еще только предстоит узнать… ну это все равно что механизм пронации и супинации уже заложен, но ребенок пока что еще ползает… вот так и человек как вид — пока не знает, не подозревает, как обратить свои же, уже заложенные в нем, возможности себе на пользу. В чем совершенство мира? Зачем был нужен человек, если к его приходу в мир все в этом мире уже было сотворено, готово и запущено, как самые великие и безотказные часы? Все в этом мире действует по принципу кастрата в опере: половое несчастье оплачено высоким голосом и, соответственно, наоборот. Вот боль — проклятие вековечное, которое таким нам унижением представляется… которая такой может быть, что сам себе башку расколошматишь. Но отними у человека эту проводимость, избавь его от этого проклятия — что будет? Боль — наше «не влезай — убьет», единственное, безальтернативное, без боли человек как пьяный. Вот принцип дополнительности, брат, вот совершенство где. Да ведь и это — лишь начало совершенства. Осмелюсь заявить: не то чтобы в Творение закралась ошибка, но именно была она допущена сознательно, сам Замысел таил в своей основе это допущение, и от него, словно от первой поврежденной клетки, пошли расползаться неточности разного рода. Да, и ранняя смертность, и Альцгеймер, и рак, и церебральный паралич, и женское бесплодие. Зачем? Воротишь нос от бренности и тленности, от уязвимости живого существа, которому достанет крошки, чтобы сдохнуть, поперхнувшись, но согласись, что это мертвый камень долговечнее твари, а вовсе не наоборот. Ну, был бы с самого начала рай на земле — кому бы это было интересно? Изгнание из рая — вот дарование человеку смысла. Необходимо было допустить в Творении несовершенство как раз для того, чтобы дать человеку работу, труд уточнения и исправления мелких неточностей, да, именно мелких, вот нам соразмерных. Мы вот с аппендицитом не могли столетиями поделать ничего — ложись и помирай, не говоря уже о грыжах мозга. Врач, он опирается на свойства живого, а не стремится их переиначить, он саму смерть, ее не отрицая, берет в союзники: убийство клетки, нейромедиатора, то есть ничтожной частности, дает возможность сохранить живое целое, поставить на ноги, продолжить жизнь без унижения болью… пройдет всего лишь десять лет, и то, что заложили мы сегодня — лечение электричеством, искусственный водитель ритма, — позволит возвращать координацию расслабленным… начав с аппендикса, продолжим дело Паркинсоном — вот моя вера, и в прогресс и в Господа одновременно. Трудовое, непрерывное, усильное развитие сознания, знаний, мастерства, любого ремесла из существующих, моего, твоего — вот смысл, отведенный человеку, вот форма нашего служения Творению. Этот труд уточнения и выправления допущенных неточностей и создает наш рай, здесь, на земле, неокончательный и вечно становящийся; осознавать, понять, увидеть, что твои дети, внуки свободны совершенно будут от того, что гнуло и уничтожало тебя и современников, — вот рай, вот человеческое счастье.

Вот результат твоих трудов и есть воздаяние само по себе… все остальное — первый снег, краса и восходов и закатов, бабы — дано нам даром и заранее, от рождения, задолго до всех наших подвигов и прегрешений. Тому, кого мы допускаем как гипотезу, был нужен соучастник, сотрудник, даже сотворец. Ему не страх наш нужен, не почет, не послушание закону, а не-одиночество. Не только мы одни тоскуем по пригляду за собой, нуждаемся в призрении, но и Он — с такой же силой — в любовании Творением. В зрителе, именно. То, что дано тебе трудиться и что-то сделать, да, перевести в реальность, уже есть доказательство того, что ты не один, не оставлен, а как бы встроен в Замысел — чего же нам еще? И почему бы каждому не развивать такое понимание рая — как длинного и трудного процесса созидания? Но нет, вот нужно человеку непременно окончательное знание, необходимо обещание будущего счастья, которое экстраполировано в вечность. Мол, укажите нам предел, назначьте срок, до которого будем трудиться, сносить лишения, не изнемогая, а после уж пусть будет счастье вечное, социализм, Царство Небесное, лафа. Как им втемяшить, что такого кабака в Творении для нас не предусмотрено? Как там у Швейка: «никогда так не было, чтобы совсем никак на свете не было». Так ведь и никогда не будет так, чтобы однажды стало окончательно, смертельно, тоталитарно, райски хорошо. Вот тут и кроется, по-моему, заблуждение величайшее. Подходим к главному — как раз о справедливости вопрос. Мы все хотим с судьбой как-нибудь договориться. Но та судьба, с которой договориться можно, — уже и не судьба. Это уже знакомый рубщик в мясном отделе гастронома. Положишь его тещу к себе на стол вне очереди, а он тебе вынесет с заднего входа. Идеей воздаяния человека купить легко. Веди себя правильно, не лги, не кради, не убий, — получишь от Бога достаток и сдохнешь легко, без мучений. А будешь грешить — под тобой разверзнется, и сваришься заживо в адской смоле. Вот просто-то как! А то я, милые мои, не знал, где тут соломки подстелить. Ты мамку слушаешься — на тебе конфетку. Ты можешь мне сказать, что среднему уму довольно и догмы, достанет истины простой, пусть ложной, но доступной, чтоб удержать его в повиновении, от греха. Пусть это ближе к рабству, ближе к животному инстинкту, но зла-то он большого не творит, вот гигиену соблюдает — и достаточно. Но только, брат, инстинкт ведь обмануть не сложно. Человек ведь, подлец, не работы себе — послабления ищет, всё того же вот вечного рая-лафы, и желательно здесь, в этой жизни. Индульгенции, да. А индульгенциями люди торгуют, а не Бог. Религиозный начинается базарный разнобой. При чем тут вера? Тут ярлыки, тут символы, тут знаки качества, кинг-сайз вон как на «Мальборо». Примкнуть к авторитету, к секте, к партии, и там растолкуют, каков членский взнос и кого надо вырезать, чтобы очистить землю от греха и наступило благоденствие. Но я тут даже не о том тебе хотел. От полюсов награды и наказания растекается великая душевная нестойкость: пока все хорошо — и признаю, и почитаю, а как чуть прижмет — «как можно такое творить надо мной?». Такой перебор лепестков — «любит — не любит», «верю — не верю». «Раз ты не любишь, то и я не буду». Вот амплитуда колебаний — от упоения дарованной жизнью до совершенной нетерпимости. Причем в первой точке удобней всего потреблять, а в другой — всего соблазнительнее гадить. Подобная душевная безбрежность кончается привычкой к вседозволенности с одной стороны, с другой — привычкой к смерти. Теряется всякая точка отсчета, помимо самого запутанного человека, который изнутри себя, своей ничтожной «яйности» определяет меру допустимого и должного, и, уж конечно, в свою пользу, да… так, чтоб побольше прав и поменьше обязанностей… способность испытывать стыд за совершаемые безобразия в нем притупляется и составляет отрицательную вообще величину.

Редукция и вырождение не требуют усилий, обратный путь до обезьяны во много раз короче, срубить орех под корень легче, чем натаскивать навоз, возиться с саженцем, возделывать и дожидаться урожая. И уж, конечно, пожалеть себя, несчастного, животного, — это первое дело. Вот к чему наше развитие свелось — к качанию прав, жалению себя, к оправданию собственных лености, слабости, скотства. Ух, как я этих добреньких всех не люблю, толкующих о гуманизме. Придумали «личность» какую-то. Мне тут австрияки — попользоваться толком не успел — сапфировый скальпель презентовали от щедрот… вот это вещь так вещь, она не предаст, не сломается… так вот — вгони себя вот в этот умный нож и сам стань только лезвием. Делай работу, на которую рожден. Тогда я, может быть, и личность в тебе какую-никакую разгляжу. Так нет же ведь — noli me tangere, мы нежные, мы тонкие, пожалейте нас хворых, пожалейте нас слабых, в забой нас нельзя, к станку нас нельзя, в солдаты нельзя. А куда же вас можно-то? Кого-нибудь вообще куда бы то ни было можно? «Не могу усилий», как сказал один японский пациент, отвечая на вопрос, живет ли он половой жизнью. Вот лозунг-то, брат, почище всякого «эгалите-фратерните». Вот! «Не могу усилий!» Это на схеме эволюции необходимо начертать над человеком двадцатого века и далее. Ты что бы выбрал — «мочь усилия» или вариться в сладком сраме рукоблудия? Только и слышишь всюду: «А что я? А я-то зачем? Пусть вон он». Ничего, есть такая работа, которую ты уже не спихнешь на другого. Будь готов, — кипящий смех просторно заклокотал в отце. — Ты прожил жизнь, еще не зная, что ты ее прожил, почти поверил в то, что можно прожить ее, совсем не напрягаясь, в тотальном расслаблении, но будет смерть, и она напряжет. Потребует однажды от тела героизма — не отвертишься. Вот тут-то и откроется тебе перспектива — что произвел на свет ты, кроме кала? А ну как ничего и сам становишься теперь единственным продуктом своей жизнедеятельности? Тут важно заглянуть вперед и испугаться вовремя вот этой тебе показанной козы… ты посмотри, ты посмотри, сынок, на мертвеца, запомни хорошенько, запомни так, чтоб уж до самой смерти никогда не расслабляться. А то ведь только раз расслабишься, рассыплешься — уже не соберешь, только с хрюканьем в пропасть. Не жди ни воздаяния, ни кары — это не рынок, не торговля, тут всех одно банкротство в результате ждет… вот где свобода воли, брат, — знать, что за грех тебе не будет ничего и что твое усердие вряд ли кто оплатит… скорее, наоборот… знать вот об этой слепоте в распределении горестей и бед и все равно держаться в рамках страха хоть чем-то оскорбить Творение, природу, естество — вот выбор, данный человеку свыше животного инстинкта догмы, послушания. Произведение — вот сладость, вот смысл, от которого ты ни за что не откажешься… я думаю, тебе это не нужно объяснять… что может быть единственным несгораемым вкладом… так что я, если хочешь знать, сейчас как раз вот по счетам плачу, по справедливости… я не напрасно прожил жизнь, мог потонуть, сгореть, жизнь столько раз брала меня по-матерински под крыло, берегла и спасала, и так много мне было дано, чтобы я жил со смыслом… что никакой мукой мне уже не расплатиться. Вот вас с Мартышкой — это уже больше, чем можно у меня отнять. О, кровь! Когда ты был еще совсем малек, — отец как будто доиграл пластинку и перевел иглу на новую, иного содержания, — ходили мы с тобой на железную дорогу. Ты очень любил поезда и влекся к ним с какой-то недетской серьезностью, как будто что-то важное тебе еще до опыта, еще до наущения словам было уже открыто… и подражал им голосом — тулуп-тулуп, тулуп-тулуп.