Такими словами воззвал Иоанн Павел II к Богородице, посетив Фатимский санктуарий в десятилетнюю годовщину покушения. Мать любви, надежды и мира — всего того, с чем род людской должен был встретить третье тысячелетие благой вести.

Римский папа всеми силами ковал эту новую действительность. С 13 по 15 августа прошел очередной Всемирный день молодежи. На этот раз его принимала Ченстохова — духовное сердце Польши. Чем не знак небес? Впервые в нем участвовали молодые христиане из СССР, а еще — делегации девятнадцати армий (в том числе советской), приглашенные главным полевым капелланом Польши Славоем Глудзем. Солдаты двух враждебных блоков внимали римскому папе, говорящему о «Божьем мире», — вот он, символ но­вых времен!

«Ныне уже не ставят так вопрос: если Яхве — бог, идите за ним, а если Баал — за ним. Ныне стараются сделать это все неважным, — с тревогой отмечал Иоанн Павел II, обращаясь к собравшимся у подножия Ясногурского монастыря. — Человеку конца XX века предлагают программу: „Давайте жить так, словно Бога нет“. Но если Бога нет, то все позволено, как сказал еще Достоевский. Мы по ту сторону добра и зла, добавляет Ницше. Живя в конце XX века, мы видим слишком красноречивые и страшные свидетельства того, что означает воплощение ницшеанской программы. К чему мы идем, живя так, словно Бога нет?»[1065]

Двадцать восьмого ноября 1991 года собрался европейский синод епископов, куда пригласили и протестантов, и православных. Цель звучала возвышенно: заполнить духовную пустоту в душах, возникшую после краха соцлагеря. Увы, благородное начинание обернулось спорами и недопониманием. Главы православных церквей Советского Союза, Болгарии, Сербии, Греции и Румынии вообще проигнорировали мероприятие; Константинопольский патриарх прислал своего представителя, который устроил скандал на экуменической литургии. Между католическими епископами также не было согласия: иерархи из Западной Европы полагали, что им не пристало учиться чему-то у епископов из бывшего соцлагеря, где церковная жизнь долго подавлялась, а значит, не могла плодоносить. Основной проблемой в мире им виделось потребительство и отмирание религиозных чувств в условиях общества изобилия — темы, чуждые на тот момент народам, проходящим тяжелую экономическую трансформацию. К тому же епископы из бывшего соцлагеря считали себя мучениками и были уверены в моральном превосходстве над коллегами из «свободного мира». Все это не способствовало диалогу[1066].

* * *

Двадцать пятого июня 1991 года провозгласили независимость Словения и Хорватия — две католические республики в составе Югославии. Белград при поддержке сербского меньшинства в Хорватии попытался подавить мятеж, но наткнулся на яростное сопротивление. Иоанн Павел II уже 29 июня, в день святых Петра и Павла, отреагировал на эти события призывом к мирному решению конфликта, впрочем, не скрывая своих симпатий к хорватам и словенцам. Семнадцатого августа, будучи в Венгрии, понтифик уже явно поддержал сепаратистские устремления взбунтовавшихся республик. Обращаясь к прибывшим в Печ хорватским епископам во главе с митрополитом Загребским Франьо Кухаричем, папа римский сказал: «Еще раз заверяю, что мне близки ваши справедливые желания, и вновь обращаюсь к международной общественности с призывом помочь вам в сей трудный час. Верю, что смогу посетить вас в скором будущем»[1067].

По словам епископа Торана, который 8 августа срочно вылетел в Югославию, Апостольская столица поначалу видела решение проблемы в расширении полномочий республик, а отнюдь не в расколе страны. «Национальность не обязательно должна выражаться в государственности», — таково было кредо Ватикана. Однако, как заметил Торан, Югославии к тому времени по сути уже не существовало. «Когда я был в Загребе, чувствовал, будто нахожусь в Вене. А когда был в Белграде, ощутил себя как в Стамбуле». Сентябрьские атаки югославской армии на Вуковар окончательно перечеркнули в глазах Святого престола возможность сохранения единства государства. Югославская армия совершила агрессию против своего народа, а Европейское сообщество сохраняло преступное молчание, не желая называть вещи своими именами. Отныне восстановить мир можно было лишь путем признания независимости двух республик. Такую позицию отстаивал папский «министр иностранных дел», и Войтыла разделял его мнение. Мало того, под впечатлением от сербско-хорватских боев римский папа начал менять свое отношение к неприкосновенности государственного суверенитета. Девятнадцатого сентября 1991 года, принимая в Кастель-Гандольфо делегацию канадских ветеранов Второй мировой, он заявил: «Я уже обращался при случае к политическим лидерам, и в первую очередь — к европейским правительствам, чтобы они сделали все зависящее от них для прекращения убийств и разрушений, и для обеспечения диалога между заинтересованными сторонами. Подобные международные усилия для решения конфликта не могут рассматриваться как вмешательство, но как логическое внедрение духа этой конференции (ОБСЕ. — В. В.)»[1068]. Это было даже радикальнее позиции Буша-старшего, который всего лишь допускал вмешательство в югославские дела, но не настаивал на нем. И уж тем более это выходило за рамки соборной доктрины, разрешавшей «правомочную оборону с применением военной силы»[1069].

Тринадцатого января 1992 года, получив заверения правительств Словении и Хорватии в том, что они будут соблюдать демократические нормы и уважать права национальных меньшинств, Апостольская столица на пару с Германией признала независимость обеих республик. Это еще больше обострило ее отношения с православным миром: сербский патриарх Павел немедленно разослал главам всех поместных церквей письмо, в котором объяснил такой шаг Ватикана тем, что Святой престол считает Балканы своей миссионерской территорией. Как следствие, Иоанну Павлу II навсегда закрыли доступ в Сербию и Черногорию.

Ожили старые опасения перед хорватским католическим фашизмом, так ярко проявившим себя во время гитлеровской оккупации. Член руководящего триумвирата Черногории Светозар Марович в 1991 году обвинил «агрессивный католический империализм» в распаде Югославии[1070]. Того же мнения придерживался и французский президент Франсуа Миттеран, который в беседе с Тораном трижды назвал Ватикан одним из виновников развала Югославии. Торан объяснял такую позицию Миттерана, во-первых, традиционной франко-сербской дружбой, идущей еще со времен Первой мировой, а во-вторых, идеологическими симпатиями президента к югославским социалистам[1071].