Муниципальная школа, в которой учились дети мистера и миссис Смит, была, видимо, неплохой, поскольку там (в отличие от других муниципальных школ) учили основательно. Для способных и трудолюбивых учеников был специальный класс; человек пять из него каждый год завоевывали бесплатные места в частных школах. «Мы, девяти-десятилетние дети (мне было только восемь), зубрили алгебру (вообразите, десятилетние дети решают квадратные уравнения!) и французский. Мы изучали сложности английской грамматики, писали сочинения в качестве домашних заданий, пересказывали большие куски из „Девы озера“ и мучительно штудировали Шекспира». Старший брат Сесила, Джеффри, получил место в ближайшей частной школе Аллейнс, другой брат, Хью, выиграл стипендию в очень престижную закрытую школу Крайстс Хоспитал. Следом за ним этот подвиг (действительно подвиг — учитывая невероятно большой конкурс) повторил и Сесил. Ему уже купили школьную форму, но тут выяснилось, что сейчас доходы Джорджа Смита несколько выше, чем были при поступлении Хью, и Сесил на бесплатное место претендовать не может. Мальчика решили отдать в Аллейнс. Директор охотно согласился взять блестящего ученика, но место в школе оставалось только одно, на несколько классов старше. Щуплый, тощий и очень умный одиннадцатилетний мальчик оказался среди ребят тринадцати-четырнадцати лет и сразу сделался мишенью для издевательств.

Лет с восьми Сесил начал носить очки. «Как они изменили мой мир! Сколько всего мне открылось прежде неведомого! На ратуше были часы, по которым и вправду можно узнавать время! У трамваев имелись таблички с названиями конечных станций; до тех пор я был убежден, что взрослые наделены особым умением угадывать, куда идет трамвай. Афиши содержали осмысленный текст — раньше я мог прочитать только буквы больше ярда высотой. А в школе я обнаружил, что уроки — вовсе не игра, в которой все притворяются, будто можно из-за парты прочесть буквы на доске; цепкая память и начитанность много лет позволяли мне учиться со всем классом так, что никто не заметил моей близорукости.

Очки изменили мой мир, и я изменился сам: может, это были причина и следствие, а может — совпадение. Прилежный заморыш превратился в долговязого подростка, который совмещал исключительную лень с талантом к изощренным проделкам, чем довольно быстро снискал себе славу первого бедокура школы».

С двенадцати до шестнадцати лет Сесил рос на пять дюймов (12 сантиметров) в год. Кроме того, он начал заниматься боксом. О своей тогдашней жизни Форестер на склоне лет рассказывал с большим удовольствием: «Селедка, прикрепленная кнопками к нижней поверхности учительского стола, вызвала проверку канализации, а когда источник вони все-таки отыскали, то и расследование. По счастью, уже начались каникулы, и злоумышленника не нашли. Каждая семестровая запись в моем табеле начиналась со слов: „Если его поведение не исправится…“ Некое бурление духа пронизывало мои школьные дни — исключительно счастливые дни, поспешу добавить. Один несправедливый учительский поступок породил забавную ситуацию. То есть я тогда считал его несправедливым, хотя, видит бог, все было скорее наоборот. Кто-то из учителей, устав разбирать мои каракули, решил улучшить мой почерк и заставил меня переписывать упражнения в свободное время, что для самоуверенного пятнадцатилетнего подростка было не только обидно, но и унизительно. Я торжественно поклялся себе, что никогда больше не буду делать уроки вне школы.

Это обеспечило мне полную приключений жизнь. Каждый день у нас начинался с пятнадцатиминутной молитвы, на которой все (за исключением немногочисленных католиков и евреев) стояли в актовом зале плечом к плечу. Мои друзья закрывали меня от учителей, и я строчил авторучкой в тетради латинское упражнение или работу о влиянии поэтов Озерной школы на викторианскую литературу. На большой перемене, в гаме, который поднимали восемьсот шумных мальчишек, я учил физику или химию. Однако бесценных минут не хватало», и математику, например, приходилось доучивать на французском. Однако этот опыт пригодился ему в жизни. Как он писал: «Профессиональному писателю не нужно долго искать предлога не работать. Он может говорить, что тревожится из-за ребенка, или что вчера засиделся допоздна за бриджем, или что ему надо пойти постричься, — всегда что-нибудь будет мешать вдохновению, и он легко может обнаружить, что еще не дописал ни строчки к первой главе, начатой полгода назад. Возможно, что эта школьная глупость помогла молодому писателю работать, что бы ни происходило рядом».

В тот год, когда Сесилу исполнилось пятнадцать, началась Первая мировая война. Старших братьев — Джеффри, который к тому времени получил медицинский диплом, и Хью — призвали. Оба со временем стали капитанами, один в медицинских частях, другой — в пехоте. Отец служил в египетской береговой охране. Все двоюродные и троюродные братья ушли на фронт. А Сесила родители наконец-то смогли перевести в более престижную школу. Об английских закрытых учебных заведениях писали много, и рассказ Форестера похож на бесчисленные другие рассказы: «Младшие били друг друга, старшие — младших и друг друга, а учителя им помогали. Сильнее всего меня поражало, как легко это воспринимается. Мальчишки мирились с унизительным наказанием, будто так и надо, по первому требованию вставали в нужную позу, а после еще шутили. Мне думалось, что, если такое случится со мной, я буду драться до последнего вздоха, но не сдамся. При виде экзекуции мне всегда вспоминались слова Веллингтона, что едва ли хоть один английский солдат исполнил бы свой долг, если бы не страх немедленного телесного наказания. Веллингтон был не прав; вполне возможно, что и защитники телесных наказаний в школе так же не правы, и через сто лет мальчишки не будут знать, как болит иссеченная в кровь задница, а старшеклассники не будут состязаться между собой, кто может пороть сильнее. Мне до сих пор горько думать, что всех этих мальчиков призвали как раз к третьей битве при Ипре». Для ненависти Хорнблауэра к телесным наказаниям у его автора были вполне личные причины.

Едва Сесилу исполнилось семнадцать, он отправился на призывной пункт. Несмотря на очки и худобу, юноша не сомневался, что его возьмут. «Медосмотр оказался долгим и занудным. Я-то думал, что на все хватит пяти минут. Однако врач приложил к моей груди стетоскоп, и ему что-то не понравилось. Он подозвал коллегу, тот тоже меня послушал, и они по телефону пригласили главного врача. Тот послушал меня и задал несколько вопросов, потом мне велели одеваться и идти в регистратуру, где будут мои документы. Когда я туда вошел, служащий красными чернилами писал в моем военном билете, что я негоден к военной службе. Я пробился обратно к врачу, и тот между осмотром двух новобранцев нашел время сказать, что в армию меня не возьмут точно и вообще непонятно, как я дожил до своих лет».

Это было чудовищное потрясение. До конца жизни Форестер переживал, что единственный из своих сверстников не побывал на фронте, не узнал, как поведет себя в минуту опасности. Однако делать было нечего, надо было выбирать карьеру. Вслед за старшим братом, гордостью семьи, Сесил поступил в Гайс-хоспитал. Профессия врача его не привлекала, но казалась не хуже любой другой. Учился он плохо. Для химии и физики хватало школьных знаний, для анатомии — нет, а поскольку занятиям Сесил предпочитал игру в бридж, на второй год его отчислили. Ему нравилась богемная жизнь, и он решил стать писателем — довольно смелое решение для молодого человека, у которого за плечами было только несколько стихотворений в студенческой газете. Напрасно семья убеждала его, что можно сперва выучиться на врача, а уже потом заняться литературой, как, например, Сомерсет Моэм; Сесил был непреклонен. В 1920-м, когда отец приехал в отпуск и узнал о желании сына стать писателем, он дал ему срок в полгода, чтобы начать зарабатывать, а до тех пор разрешил жить в доме, не внося денег на питание и арендную плату, однако полгода растянулись на семь лет. Как позже написал Джон Форестер: «Сесил продолжал жить за родительский счет до двадцати семи, когда наконец стал зарабатывать писательством».