Разумеется, вспоминая Нельсона, нельзя было не вспомнить о леди Гамильтон, а это в свою очередь напоминало о другом громком скандале, происшедшем чуть позже: в 1809 году леди Шарлотта Уэлсли, жена младшего брата герцога Веллингтона, бежала с кавалерийским генералом. Образ герцога давно занимал Форестера. Не было ли у того, помимо невестки, еще и сестры? В женском варианте этот характер был бы интереснее, а могущественный клан Уэлсли мог оказать заметное влияние на карьеру флотского офицера. Если такой сестры не существовало, ее необходимо было выдумать.

Вместе с Форестером на пароходе ехала фотограф Барбара Сатро; в архиве писателя сохранились две ее фотографии. Очень красивое лицо, которое, впрочем, в эпоху моды на кукольные черты могло показаться немного мужеподобным; нос если не веллингтоновский, то по крайней мере заметно крупнее среднего. Предполагается, что именно она стала прототипом леди Барбары Уэлсли; так или иначе, Форестер в «Спутнике Хорнблауэра» упоминает лишь, что это имя появилось раньше имени героя.

В то время когда «Маргарет Джонсон» выходила проливом Мона из Карибского моря в Атлантический океан, в развитии сюжета случился важный прорыв: Форестер вспомнил свои давние раздумья о трудностях связи в эпоху парусных кораблей. В Центральную Америку известия о заключении мира добирались особенно долго — несколько месяцев. Обычно соглашению предшествовали многомесячные переговоры, но иногда такие известия падали как снег на голову, например в 1808 году, когда в отношениях между Испанией и Англией случился неожиданный поворот. После того как Бонапарт обманом заманил к себе испанскую королевскую семью (якобы на переговоры, но фактически король и его близкие оказались пленниками) и попытался усадить на мадридский престол своего брата Жозефа, испанцы взбунтовались, и Верховная хунта (регентский совет, оставленный королем) заключила военный союз с Англией. Такое стремительное развитие событий означало, что британская экспедиция, отправленная в Центральную Америку, будет сперва сражаться на стороне повстанцев, затем — на стороне правительственных сил, а тиран на берегу залива Фонсека сумеет показать себя сперва в качестве союзника, потом — в качестве врага. И заодно появлялась возможность без особой натяжки объяснить появление леди Барбары на военном корабле. Разрозненные части головоломки разом сложились в единую картину.

Форестер описывал свое тогдашнее состояние так: «Я превратился в сумасшедшего; меня окружали вымышленные люди, куда более реальные, чем настоящие. Я жил обыденной корабельной жизнью машинально, сам того не замечая, мозг был полностью занят другим. Как будет получено известие о мире? Какие отношения между лейтенантами на корабле? Как лучше изобразить драматизм той или иной ситуации? Человек, сообщавший мне в полдень, какой путь проделал корабль, пугался моего равнодушия, почти глухоты, — возможно, он оторвал меня от беседы с Эль-Супремо. Я выглядел так, будто только что проснулся, хотя перед тем прохаживался по палубе, с виду совершенно нормальный. По крайней мере, я не бормотал свои безумные фантазии вслух, как персонаж „Элегии на сельском кладбище“ Грея.

Ближе к Азорским островам Хорнблауэр начал обретать личность; в значительной мере ее уже определила сама история. Как в настоящей жизни нас формируют наследственность и опыт, так вымышленный персонаж должен обладать теми или иными качествами, чтобы выполнить назначенную ему роль. Другие черты добавляются, чтобы добавить герою правдоподобности, или потому что без них он не справится со своей задачей, или даже — и главным образом — потому что представляются уместными, подходящими и правильными.

Хорнблауэр должен был стать Человеком Одиноким».

Ему предстояло командовать фрегатом — не линейным кораблем, потому что тогдашняя военно-морская стратегия требовала, чтобы линейные корабли перемещались флотами, и не шлюпом, слишком маленьким для поставленной задачи. Он не мог быть аристократом — это упростило бы его отношения с леди Барбарой. Значит, до капитана он дослужился благодаря собственным заслугам, а не по чьей-то протекции, и довольно рано, чтобы подчеркнуть его незаурядность, но не меньше чем за три года до описываемых событий, иначе бы его не назначили командовать фрегатом. «Чтобы его продвижение получилось достаточно быстрым, ему должно было быть тридцать с небольшим — подходящий возраст для романа с леди Барбарой, чьему старшему брату было тогда тридцать девять. А еще подходящий потому, что я приближался к сорока и мог с олимпийской бесстрастностью взирать на тех, кто младше»[70].

Нескладность и долговязость Хорнблауэр тоже получил от своего автора — они должны были составить контраст острому уму и одновременно стать одним из поводов для постоянного недовольства собой. Зато Форестер наделил его математическими способностями, которыми не обладал сам. Чтобы герой мог общаться с Эль-Супремо без переводчика, ему следовало хорошо знать испанский — так появился эпизод из его прошлого, долгий испанский плен.

И разумеется, героя следовало сделать женатым, поскольку иначе ничто не препятствовало бы его отношениям с леди Барбарой. Его жена должна быть из простых, поскольку, будь она аристократкой, Хорнблауэр меньше смущался бы рядом с леди Барбарой. Так появилась Мария — некрасивая, глупая и бестактная.

Быть может, один из секретов писательского обаяния Форестера заключается в том, что он искренне любил своих героев. В первой книге о Хорнблауэре Марии нет — она только упоминается. Позже, решив писать продолжения, где она появляется и действует, он привязался к своей героине и начал ее жалеть. Ничто в жизни бедной Марии нельзя было изменить, нельзя было писательской волей подарить ей хоть чуточку счастья, но можно было самую малость сместить акценты. Мария «Отчаянного», «Атропы» и особенно «Кризиса» по-прежнему неумна и необразованна, однако наделена какой-то удивительной женской чуткостью, а значительная доля бестактности перешла ее матери, миссис Мейсон.

Рассказ Форестера о том, как Хорнблауэр стал Хорнблауэром, — рассказ литератора о секретах своего ремесла — подкупает обманчивой простотой и обыденностью логики: «Как никто не бывает героем для своего лакея, так Хорнблауэр не мог быть героем для самого себя. Ему следовало обладать чуткостью и воображением, чтобы он видел то, что показано в книге его глазами. Его нельзя было сделать совсем бесстрашным: он должен был воспринимать опасность как опасность, чтобы мне, писателю, показать ее опасностью через его восприятие, а не прямым текстом».

Однако трогательнее всего, наверное, объяснение, как Хорнблауэр приобрел ту человеческую слабость, которой стыдился едва ли не больше других, — физиологическое отвращение к музыке: «Отец леди Барбары, первый лорд Морнингтон, любил музыку и даже сам ее сочинял; брат, лорд Веллингтон, играл на скрипке, пока не решил, что это мешает военной карьере. Леди Барбара, безусловно, тоже должна была быть очень музыкальна. А вот меня музыка обошла стороной. Я знал больше — куда больше — об этикете двора Габсбурга-Лотарингии, чем о звукоряде и контрапункте. Требовалось как-то не позволить Хорнблауэру и леди Барбаре найти общий интерес в музыке… и я решил вопрос кардинально, возможно даже сурово: Хорнблауэр будет начисто лишен способности воспринимать музыку. Заодно это позволит сделать его образ более человечным, несмотря на мощный интеллект. Я имел возможность наблюдать музыкальную глухоту в близком знакомом, которого терпеть не мог; впрочем, будь он моим другом, я бы извлек из его дефекта не меньше пользы».