отдела убийств, тот заметно нервничает, встречает чуть ли не в штыки.

Нет, говорит он Пеллегрини. Я хочу адвоката.

На той же неделе детектив возвращается в Резервуар-Хилл с криминалистом для трехчасового обыска дома 716, сосредоточившись на подвальной комнате, где Эндрю проводил большую часть своего досуга, сидя там с телевизором и баром. Девять месяцев – долгий срок для улик; в конце концов Пеллегрини уходит несолоно хлебавши, не считая образца ковра, на котором то ли есть, то ли нет какое-то подобие пятна крови.

Зато Эндрю вдруг начинает вести себя как подозреваемый, которому есть, что скрывать, а кусочек краски видится Пеллегрини осколочком неоспоримой истины: что ни говори, а в колготки Латонии Уоллес затесалась пылинка с задней двери Эндрю.

Сначала трудно удержаться от ликования. Но уже меньше чем через неделю Пеллегрини снова едет на Ньюингтон-авеню и, пройдясь по переулку, замечает, что красно-оранжевые хлопья с двери Эндрю рассыпаны по всем соседним дворам. В прошлый раз он сразу заметил, что краска шелушится, но теперь, приглядевшись к асфальту за домами 716, 718 и 720, видит разнесенные дождем и ветром хлопья и понимает: не все то золото, что блестит. Тот кусочек с колготок и так мог лежать на земле, когда тело девочки оставили за домом 718. Но Пеллегрини еще не готов сдаваться. Как, спрашивает он себя, кусочек попал именно под одежду? Как он может находиться между кожей и тканью, если только ребенка не раздевали?

Ван Гелдер скоро дает ответ. В который раз проверив вещдоки, эксперт замечает, что колготки вывернуты наизнанку – и были вывернуты во время прошлого осмотра Лэндсманом и Пеллегрини. Велика вероятность, что их таким образом стянули с ног во время вскрытия и с тех пор не выворачивали обратно. Хоть какое-то время казалось иначе, но все это время кусочек краски находился снаружи штанины.

После объяснения ван Гелдера Пеллегрини тут же видит и все остальное в правильном свете. Да, Эндрю занервничал – но кто бы не занервничал, если бы его снова стал допрашивать детектив? А что до образца ковра – Пеллегрини сам знает, что у него нет ни полшанса на обнаружение человеческой крови. На хрен этого Эндрю, думает он. Не подозреваемый, а впустую потраченная неделя.

На сцену снова выходит Рыбник, самый непотопляемый подозреваемый.

Пятница, 28 октября

Дональд Уолтемейер берет покойную за обе руки и ощупывает ладони и пальцы. Руки поддаются свободно, словно в причудливом горизонтальном танце.

– Мокрая, – говорит он.

Милтон, наркоман, кивает с дивана.

– Ты что сделал? Откачивал ее в холодной воде?

Милтон снова кивает.

– Где? В ванной?

– Нет. Просто облил.

– Откуда вода? Из ванной?

– Да.

Уолтемейер заходит в ванную, где убеждается, что ванна все еще покрыта каплями. Старое поверье нариков: от передозировки можно спасти, если положить тело в холодную воду, – как будто ванна как-то избавит от того, что течет в венах.

– Один вопрос, Милтон, – говорит Уолтемейер. – Вы одним баяном ширялись или у тебя свой?

Милтон встает и подходит к шкафу.

– Да ты, блин, не показывай, – одергивает его Уолтемейер. – Если покажешь, придется тебя посадить.

– А.

– Просто ответь на вопрос. Одной иглой кололись?

– Нет. У меня есть своя.

– Ну и хорошо. Тогда сядь на место и рассказывай, что случилось.

Милтон повторяет все заново, ничего не упуская. Уолтемейер второй раз слушает, как белая телка пришла ширнуться, что она заходила сюда часто, потому что мужу не нравились ее привычки.

– Как я и сказал, она принесла пачку лапши, потому что в прошлый раз ела у меня.

– Ты про эти макароны?

– Ага. Это она принесла.

– И ширево у нее было свое?

– Ага. У меня – свое, она пришла со своим.

– Где она сидела, когда кололась?

– На этом стуле. Она вмазалась и заснула. Я потом такой смотрю – а она уже не дышит.

Уолтемейер кивает. Вызов простой, и уже по этой причине ему хорошо на душе. После трех месяцев выслеживания Джеральдин Пэрриш и ее пропавших родственничков даже простенький передоз кажется облегчением. Уолтемейер уже сказал себе, что если не вернется в ротацию на этой самой полуночной смене, то просто свихнется. Макларни согласился.

– Твои отчеты все фиговее и фиговее, – сказал ему неделю назад сержант. – В них так и читается крик о помощи.

Возможно. Уолтемейер вел дело Пэрриш, сколько мог, хотя ближе к суду предстоит новая работа. И он так пока и не выяснил, что же случилось с последним мужем Джеральдин, старым священником Рейфилдом Гиллиардом, скончавшимся через несколько недель после свадьбы. Сейчас один родственник уже рассказывает, что мисс Джеральдин растолкла ему в салат с тунцом два десятка таблеток валиума, а потом наблюдала, как старик медленно умирает в припадке. Эта версия прозвучала достаточно убедительно, чтобы док Шмялек и Марк Коэн – помощник прокурора в деле, – выписали ордер на эксгумацию. Порой Уолтемейеру казалось, что этому делу поистине нет конца и края.

И тем приятнее эта скромная передозировка. Одно тело, один свидетель, одна страница отчета на стол лейтенанта – полицейская работа, какой ее помнит Уолтемейер. Криминалист уже трудится, медики в пути. Даже свидетель сотрудничает и, похоже, говорит правду. Все плавно идет к завершению, пока в дверях не показывается первый патрульный и не говорит, что пришел муж покойной.

– Он нам понадобится для опознания? – спрашивает коп.

– Да, – говорит Уолтемейер, – только не здесь, а то еще психанет. Этого мне только не хватало.

– Я его предупрежу.

Муж стоит внизу лестницы – с выражением невероятной скорби на лице. Это мужчина приятной наружности, лет тридцать, высокий, с длинными песочно-каштановыми волосами.

– Если хотите подняться, то сохраняйте спокойствие, – говорит патрульный.

– Я понимаю.

Услышав шаги на лестнице, Уолтемейер оборачивается к девушке и тут замечает, что у нее обнажились левая бретелька и чашечка лифчика – она оттягивала рукав свитера в поисках новой вены. Наклонившись, он в последнюю секунду аккуратно поправляет свитер.

Это маленький, но удивительный жест для детектива – удивительный потому, что после нескольких месяцев работы над убийствами концепция личного практически теряет смысл. В конце концов, что может быть публичнее, чем когда незнакомец, посторонний, изучает последние мгновения человека на земле? Что может быть публичнее, чем вскрытие тела, перевернутая по ордеру на обыск спальня или прочтенная, распечатанная и приколотая к первой странице протокола предсмертная записка? За год-другой в окопах любой приучается насмехаться над приличиями. Личная жизнь – это первая жертва полицейской работы, раньше сострадания, искренности или эмпатии.

Два месяца назад Марку Томлину попалась первая и единственная в