конце 1983 года, это были всего лишь воспалённые мечты. «Без надежды надеюсь!» – как любила повторять Леся Украинка. (30 июля 2010 г.)

1984 год – 51/52 года. Вечер Евтушенко в зале Чайковского. Кооперативный съезд в Кремлёвском дворце. Поездки: Винница, Жмеринка, Тбилиси, Гори. Отдых в Кисловодске

Начнём с романа английского писателя Джорджа Оруэлла «1984», написанного в 1949 году. Провидческая политическая и социальная утопия, об авторе и романе я написал эссе «Большой Брат рядом» и включил его в книгу «Избранное из избранного» (2015). Вот небольшие отрывочки из этого эссе:

Если Олдос Хаксли в 30-х годах в своём романе утверждал: «Свобода – это круглая пробка в квадратном мире», то Оруэлл в романе «1984» ярко рисует, как раздавлены последние остатки и крохи свободы в тоталитарном государстве, где тотально властвует Большой Брат.

Герой оруэлловского романа 39-летний Уинстон Смит, обычный человек, рядовой работник Министерства Правды в государстве Океании, задыхается в созданном мире тотальной слежки, страха предательства и мучений. Никто не ропщет, а Смит негодует. Его начальник О’Брайен презрительно говорит ему: «Если ты человек, Уинстон, то – последний человек. А наследники – мы. Ты хоть понимаешь, что ты один?»

Уинстон Смит – как последний человек эпохи гуманизма. Не случайно Оруэлл хотел назвать свой роман-памфлет «Последний человек Европы». На смену таким, как Смит, приходит новый Человек, верный исполнитель и подручный Большого Брата, не размышляющий и не рефлектирующий. Это новая генерация людей (или полулюдей) – работников, чиновников, боссов и эффективных менеджеров…

…В своём романе Оруэлл показывает, как давление и насилие способны превратить человека не просто в раба, а во всецело убеждённого сторонника системы, которая раздавливает его сапогом. И вот уже принуждение и унижение переходят в убеждение и даже восторг. Ликующие лица. Крики «Ура!» (разве нам это не знакомо?..).

Этот отрывочек из эссе Ю.Б. будем считать эпиграфом к главе о 1984 годе, что сбылось или не сбылось, но каким в реальности предстал 84-й в дневниках всего лишь одного человека, советского Уинстона Смита, как удавалось выжить рядом с громко сопевшим Старшим Братом. Итак. Дневниковые записи:

1 января

В новогоднюю ночь, когда неохотно уходит в прошлое КАБАН, когда СВИНЬЯ издаёт свой последний хрюк, а ПОРОСЁНОК – визг, тихо, неслышно появляется МЫШКА. И если читать Владимира Даля, то мышь в свою норку тащит корку. Пригляделся внимательно, увидел в её зубках театральные билеты, о которых написал строчки:

С миру по нитке,

Ища на авось,

Билеты на Шнитке

Достать удалось.

А вслед, вроде пенки,

Что сняли не зря, –

Концерт Евтушенки

На день января…

Ну, а с каким здоровьем вступаю в новый мышиный год? Все системы организма работают, мягко говоря, не чётко. То голова заболит, то зуб прихватит, то поясницу не разогнёшь, то в плечо стрельнёт, то разбитые пальцы от пишмашинки заноют и т. д. И программа наперёд:

…И хватит интриганства!

Не хочу ни славы, ни богатства.

По небу пронёсся и исчез мой шанс…

Ну и чёрт с ним! Я уйду в аббатство.

Буду книжки мудрые читать,

Напрягая лба литые складки.

А на мир жестокий – наплевать

На его законы и порядки…

Из всех новогодних ТВ-программ можно выделить только одну песню Раймонда Паулса на слова Вознесенского «Полюбите пианиста»:

Не спешите удивляться:

Жизнь полна импровизаций…

Что ж, будем импровизировать, если позволят и не помешают.

4 января

И первая импровизация – пришлось ехать на Смоленскую набережную в магазин № 13 (именно 13!) и покупать жидкие дрожжи, чтобы пить и привести в порядок кожу на спине. Господи, одни неприятности.

6 января

И ещё одно лечение – музыкой. В зале Чайковского – Шестая симфония Авета Тертеряна (1929) – первое исполнение в Союзе. Лавина нарастающих звуков. Втрое отделение – цикл песен американского композитора Джорджа Крамба, и третье – композиция Альфреда Шнитке «Жёлтый звук».

7 января

Снова зал Чайковского.

Выступление Евгения Евтушенко

На него сбежалась «вся Москва». Женя суперпопулярен. Я сделал кое-какие наброски и кое-что приведу из них.

Евтушенко по-прежнему моден, как замшевый пиджак, кожаное пальто и куртка «Аляска». Он прост, удобен и понятен всем, от школьника до академика, от шофёра до авиаконструктора, от любителя поэзии до любителя спиртного. Его поэзия предназначена для всех. Поэзия для народа.

Вознесенский слишком усложнён и метафоричен, Ахмадулина чересчур интимно душевна (исключительно для одиноких мечтательниц), Юрий Кузнецов излишне философичен со своим тяжёлым эпосом, Кушнер – очень книжен и искромётен, Жигулин – традиционен и т. д. А Евтушенко – в самый раз: и мудр, и прост, и груб, и нежен. Он – лирик, сатирик, публицист, баталист, пейзажист. Он многолик и всеяден. Он – всё, почти Пушкин наших дней.

На сцене зала Чайковского поставлен маленький столик, покрытый синей скатертью, на ней белый термос то ли с чаем, то ли с кофе, стопка книжек и отдельных листков. И вот появляется ОН. Голубые узкие брюки, синяя рубашка-куртка с блестящими пуговицами и вшитыми молниями – нечто спортивное и полувоенное. Никаких бантов, жабо и завязанных шарфиков. Короткая стрижка. Подтянутая фигура. Слегка развинченная походка. Молодой взгляд и уверенный голос прирожденного выступальщика.

Евтушенко начинает говорить, что после съёмок «Детского сада» возвращается в поэзию. Притихший зал ловит каждое его слово.

– Буду читать вам стихи разных лет и разных направлений… Начну с маленькой поэмы «Дальняя родственница».

Евтушенко водружает на маленький носик незаметные, чеховские очки в металлической оправе, берёт листы и начинает коряво читать:

– Я как-то был на званом выпивоне…

Стихотворение мне незнакомое про какую-то тётю Марусю, которая, оказывается, не лыком шита – она учительница в Орле и знает английский язык:

– Интеллигенция глубинки

с трагическими сумками в руках…

И пошли чисто евтушенковские взрыды-обращения к совести, к душе, чистоте и правде, и всё завершается афоризмом:

– Духовная столица есть душа.

Публика восторженно гудит. В советском житье все забыли о совести и душе, а тут о ней напомнили. И все обрадовались: есть! Есть!.. Кто-то лихорадочно шарил по карманам, будто душа – это вроде засаленной трёшки, затерявшейся там…

Пока зал реагирует, поэт сглатывает слюну и пытается открыть термос. Крышка сопротивляется,